Иван Васильевич отрицательно покачал головой.

– Нет, Богдан. Рига не сдается. Потому как полное военное господство в Южной Ливонии принадлежит тому, кто владеет ею. Она сильно укреплена. У нас же около сорока тысяч ратников. Это не то войско, которым можно овладеть такой крепостью, как Рига. Для захвата отдельных замков этих сил достаточно. Но штурмовать Ригу нельзя. А это значит, что нынешний поход на Ливонию, несмотря на все кажущиеся успехи, не нанес полякам и литовцам ожидаемого урона. Я рассчитывал заключить военный союз с Веной, который заставил бы Батория затихнуть, но этого не произошло. Все наши успехи кратковременны. Мы уйдем к Москве, потому как далее здесь оставаться смысла нет. Баторий тут же попытается вернуть часть земель, утерянных им. Не останется в стороне и Швеция.

Бельский смотрел на царя широко открытыми глазами.

– Так что же это получается, государь? Поход ничего не дал?

Иван Грозный улыбнулся.

– Почему же не дал? Вон сколько ливонских вельмож, сдавших нам свои земли, пируют в зале. Захват вражеских территорий, Богдан, дает преимущество в том случае, если приходится выторговывать приемлемые условия мира.

– Прости, государь, а разве сейчас не то время?

– Ты о переговорах?

– Да.

– Нет, Богдан, пока рано. Переговоры начнутся позже, когда у Батория появятся возможности выставить свои условия. Понял?

– Да, государь.

– А что слышно об отряде князя Алексея Ургина? Что-то давно не было докладов о нем.

Бельский кивнул.

– Когда войска покинули Псков, Ургин вышел из Москвы на продолжение розыска Кудеяра, главаря разбойничьих шаек. После того ни дядя Григорий Лукьянович, ни я вестей о князе не получали.

– Эх, Малюта, Малюта! И чего полез на башню, когда судьба Виттенштейна была предрешена? Земля тебе пухом. – Иван Грозный вздохнул. – Ты вот что, Богдан, пойди посмотри, как пируют воеводы с литовцами, да прикажи, пусть приготовят мне постель. Что-то устал я. Воеводам передай, завтра военный совет. Вечером пусть придет дьяк, дело для него есть. Подготовь гонцов на утро.

Как и было приказано, вечером в покои царя явился дьяк с писчими принадлежностями. Иван Грозный продиктовал ему текст посланий Стефану Баторию, гетману Ходкевичу, Тетерину и Андрею Курбскому.

Грамота Баторию была короткой и сухой. Царь констатировал факт захвата русскими войсками лифляндских земель и крепостей. Он желал, чтобы король объединенного государства смирился с этим и подумал о мире с Русью.

Ходкевичу царь тоже писал о том, что мир на определенных условиях возможен.

Тетерину и Курбскому Иван направил оскорбительные грамоты. Он указывал, что Русь по-прежнему готова защищать свои интересы где бы то ни было, несмотря ни на какие козни изменников.

Царь прекрасно ориентировался в складывающейся обстановке. В своих посланиях он намеренно представлялся полководцем, упивавшимся достигнутыми успехами. Стефан Баторий и Ян Ходкевич должны были поверить, что русский царь впал в состояние ослепления от успехов.

– Пусть Баторий думает, что я уверен в своей непобедимости, – сказал он дьяку. – Если государь и полководец отвергает все сомнения в своей непогрешимости, то он почти всегда погибает. Если не телом, то душой. Яркий пример сказанному – крымский хан, испытавший разочарование и позор, явившиеся последствиями излишней самоуверенности.

Дьяк выслушал царя и проговорил:

– Истинно так, государь.

– Грамоты передать Полубенскому и гонцам, которые завтра утром должны будут доставить их адресатам.

Царь отпустил дьяка, почувствовал недомогание и, не раздеваясь, прилег на широкую кровать, устланную ковром. Ему вдруг вспомнилось детство, то время, когда была жива мать. Он гулял с ней по саду, она ласкала сына, расчесывала его непослушные волосы гребешком.

В тот вечер белый царь грустил. Он хотел бы отойти на покой, удалиться в монастырь, но не мог оставить трон в преддверии новых важных событий, связанных с отношениями России и Речи Посполитой. Иван Грозный начал великие дела и должен был завершить их.

Проснувшись, царь вызвал к себе Бельского.

Тот явился тут же, будто всю ночь провел под дверью.

– Утра тебе доброго, государь!

– И тебе, Богдан. Полубенский и гонцы отправлены?

– Да.

– Воеводы на совет собрались?

– Пока не все. От князя Ургина прибыл гонец.

– Да? И что передает Алексей?

– Сообщает, что взял след собаки Кудеяра, но для свободы действий ему нужна особая грамота, иначе часто возникают недоразумения с пограничными дозорами и заставами.

– Прикажи немедля написать! Я поставлю свою печать, и пусть гонец везет ее к князю. Может, он поймает главаря разбойников. Даст Бог, и свижусь я со своим старшим братцем. Мне есть о чем говорить с ним.

– Слушаюсь, государь.

В полдень гонец князя Алексея Дмитриевича Ургина Влас Иворин получил особую грамоту и направился в сторону Тулы. Третьего октября он прибыл в лесной лагерь, расположенный у села Кручина. Встретил его начальник первого отряда Алексей Белый.

Влас соскочил с коня, передал его товарищу, несколько раз присел, потянулся.

– Замаялся я, Алексей. Последний перегон по лесам трудно дался.

– Ничего, молод еще маяться. Грамоту привез?

– А как же! Вот она, с царской печатью, все чин по чину.

– Неужто самого царя видел? – приняв свиток, спросил Белый.

Иворин и хотел бы соврать, да не смог.

– Нет. Царя не видал. Говорил с Богданом Бельским. Он теперь у государя в советниках вместо Малюты Скуратова, говорят, племянник его. Грамоту выписали быстро. Утром я прибыл в ливонский замок, к обеду получил свиток. Коня свежего дали, наказали возвращаться да изловить злодея Кудеяра. А где князь?

– Он сейчас в селе Кручина, за лесом.

– Зачем?

– А вот это уже не твоего ума дело. Выполнил поручение, ступай перекуси да отдыхай, пока время на это есть.

– А что? – поинтересовался Иворин. – В ночь можем двинуться?

– Кто знает? – уклончиво ответил Белый.

– Алексей, так Кудеяр точно засел в урочище Большого камня?

Начальник отряда взглянул на ратника.

– Шел бы ты отдыхать, Влас!

– Понял.

Иворин ушел, а Белый отправился проверять посты.

В это время село Кручина гудело как улей. Как же, поутру туда зашел обоз богатого, известного в округе купца Кузьмы Воропаева. Сам он разместился в доме зажиточного крестьянина Михая Болдина. Его люди охотно показывали сельчанам диковинные товары, привезенные из Москвы.