продавал футболки, открытки и маски, на которых очертания города были изображены на фоне буро-желтой дымки.

Я долго так простоял, не чтобы полюбоваться дымом и подышать отравленным воздухом, хотелось посмотреть на людей, которые становились свидетелями конца собственной цивилизации, но не кричали, не устраивали революций, не били оконные стекла, не жгли автомобили, не врывались в пропагандистские штабы телекомпаний, не вершили суд над политиками, капиталистами, нажившимися на ископаемом топливе, и лоббистами, которые полувековыми стараниями, включавшими отрицание, ложь и подкуп, привели их к этой точке.

В то лето, когда мне стукнуло девятнадцать, я жил в Сан-Франциско и видел, как люди фотографировали гибель человечества.

Я подумал о том, что гора носит имя Монте-Дьябло. Гора дьявола. Подумал о собственной фамилии, Хелл, это солдатское имя[127], принятое в восемнадцатом веке, оно могло означать «свет» или «удача», но чаще всего люди, когда слышат его, конечно же, вспоминают и начинают придумывать шутки про его английское значение – «ад»; в детстве я представлял ад как такое место, где виновные получают наказание и наконец-то расплачиваются за все свои грехи. Но чем старше я становлюсь, тем яснее для меня, что ад – это утешительный миф о справедливости, потому что никакого наказания, никакого сведения счетов не последует, Судный день – это коллективный самообман человечества, ведь время не остановится, даже если всему придет конец.

* * *

– Охренеть, вот ведь бардак, да? – говорит папа со смехом. – Народ черт-те что вытворяет. Я по радио слышал про отель в горах в Лапландии, его захватили несколько саамов, затащили туда своих оленей и требуют встречи с правительством. Слышали про такое? Банда лопарей!

Остальные молча смотрят на него. Начинает смеркаться, я сижу на садовой скамейке вместе с остальными активистами. Папа, похоже, пропустил несколько стаканчиков дорогого виски Кальдере́на для восстановления сил, потому что сейчас он необычайно шумный и веселый, хлопает по плечу вязаную шапочку и чуть не разобнимался со Сверкером, когда тот его узнал; «Я вас видел в финале Кубка Дэвиса в Мюнхене в восемьдесят пятом, вы решили исход турнира», – сказал детский врач немного скованно, а папа его поправил: «Нет, это Стефан все решил, я продул в предыдущем матче против Беккера, – он улыбнулся своей широкой волчьей ухмылкой и продолжил: – Хотя я сделал это отчааасти нарочно, потому что Стефана разыгрывать было одно удовольствие, он всегда так нервничал, когда от него все зависело».

Теперь он стоит, прислонившись к стене дома, и щурится на вечернее солнце, он излучает почти что радость триумфатора, поскольку наконец добрался сюда, «хоть и немного неожиданно, хе-хе, пришлось влезть в один лодочный сарай, чтобы разобраться со всем, с ума сойти, сколько она жрет».

– А видели тот ролик, что недавно появился? Детсадовская воспитательница взяла под свое командование целый лагерь и держит пламенную речь, обращаясь к шведскому народу. Вообще дурдом. – Папа цокает и посмеивается: – Маленькая воспитательница. С огромной псиной.

– «Текла», – холодно произносит Сверкер.

Папа вопросительно смотрит на него:

– Текла?

– Мой катер. Наследство от бабушки. Больше века педантичной заботы.

Папа кивает с серьезным видом:

– Да, вот же блин. Такие катера – это просто чудо. Ужасно сочувствую вам в связи с той аварией. Но как уже было сказано, главное в этой истории, что никто не пострадал. Все остальное можно заменить. – Он разводит руками: – It’s just money[128].

– Авария? – переспрашивает красная вязаная шапочка.

– Ну да, назовем это так, все вещи в любом случае застрахованы, а ребятки попросили прощения, так что вам, господа, нужно только записать адреса и телефоны, мы созвонимся и найдем решение.

– За моими детьми гнались. – Голос красной шапочки переходит на крик: – Жена неслась во весь дух с ребенком на руках. Пока эти… ребятки орали, хохотали и палили наше имущество. – Он трясущимся пальцем указывает на меня: – А этот гад был хуже всех остальных.

– Как уже было сказано, – сдержанно отвечает папа, – Андре очень сожалеет, что все вышло так по-дурацки. – Он кивает собственным словам: – Вот же чертовщина, ну у нас всех и денек выдался.

Он опускается на корточки – именно в такой позе больше всего его образ ассоциируется с образом старого спортсмена, есть что-то атлетическое в том, как он удерживает равновесие с помощью бедер и ягодиц, как будто присел покакать. Он проводит рукой по засохшей траве и поднимает глаза вверх на остальных мужчин:

– Но мне кажется, нужно смотреть на все под правильным углом. Повсюду полный хаос, на улицах военные, в стране введено чрезвычайно положение. Ничего странного в том, что наши ребятки немного съехали с катушек. – Папа распрямляется во весь рост и тяжело вздыхает: – И значит, мы, взрослые, должны подать хороший пример. Показать, что правила есть правила. Мы как-никак в Швеции.

Сверкер и красная вязаная шапочка смотрят друг на друга, на двоих подростков, на темнокожего мальчишку. Устало кивают друг другу.

– Ладно, – ворчит Сверкер, – поезжайте, пока не стемнело, в городе все решим.

– Замечательно, – улыбается папа, – залезайте, у нас на катере всем места хватит.

Ребята молча встают и идут к нему, не глядя на остальных.

– И полицию мы, само собой, не будем в это впутывать, – добавляет папа ровным голосом, словно мимоходом.

Немая сцена.

Над нами подобно доисторическому хищнику возвышается маяк, он словно напоминает, где мы – в самой дали, на самом отшибе. Совсем одни.

– Мне казалось, вы говорили что-то о правилах, – произносит Сверкер, его голос чистый, уверенный, тягучий.

Папа пожимает плечами и, не отвечая, идет дальше, притворяется, что не слышал.

Красная шапочка опускает тяжелую жилистую руку мне на плечо:

– Этот парень должен понести наказание.

Папа оборачивается, кривится и закатывает глаза, как будто ему сказали что-то ужасно неприличное, вроде как если бы кто-то во время игры захотел пожаловаться на судейство, а все видели, что мяч попал в поле.

– Наказание? Какое же? Влепить ему десять ударов плетью? Отрубить мизинец? У нас тут теперь Саудовская Аравия, что ли? – Он трясет головой: – Парень извинился. Неужели это должно попасть в его личное дело? Несколько лодок, которые немного подорвались? Возьмите себя в руки.

Расправив спину, он идет дальше, к маленькой бухте. Рука отпускает мое плечо, я свободен.

– Только я этого не делал, – говорю я.

Впервые с момента папиного прибытия я открыл рот, и это производит именно тот эффект, на который я рассчитывал. Все замирают. Черный мальчишка смотрит на взрослых, потом на меня, как будто наблюдает за теннисным матчем, рот вытянулся в тонкую нить напряженного ожидания.

– Я не прошу никакого прощения за то, что повредил твою жалкую