для самых маленьких с кучей картинок, а взялся сразу за толстую, пожалуй, слишком сложную для него книгу. Нам было хорошо, мы сидели в лучах закатного солнца, огонь потрескивал, я попробовала одну холодную маршмеллоу в ожидании, пока можно будет жарить их на огне, но вдруг со стороны моря подул ветер, теплый и сухой, он поднимал волны на поверхности воды и играл с огнем на пляже, в воздух полетели искорки, закружились, и внезапно я увидела дым в нескольких метрах от нас, в траве рядом с пляжем, папа заорал «черт», побежал и начал притаптывать языки пламени ногами и прыгать на них, он закричал «возьмите термос» – у нас был с собой термос с горячим какао, я открыла его и вылила все на горящую траву, но это было все равно что плевок, папа выхватил у меня термос и побежал к воде, наполнил его и рванул обратно к огню, который вырос уже вдвое и как будто гонялся сам за собой в траве. «Вот черт, вот черт, все эта поганая засуха!» – кричал папа, делая новую попытку притоптать огонь.

И вдруг я обнаружила, что стою по колено в воде и сгребаю водоросли. Вода была мутная, и в конце жаркого лета запах от нее шел не слишком приятный, повсюду плавали комочки черного с белым утиного дерьма, а внизу покачивались водоросли и тина коричневого, желтого, зеленого оттенков, как сопли у Зака, когда он был маленьким и постоянно болел; я порылась руками и захватила целую охапку склизкой грязи, поднялась на ноги, побежала вверх по пляжу и скинула все это на огонь. Мокрая жижа покрыла горящую траву, раздалось шипение, и от земли повалил густой дым, но языков пламени больше не показывалось, папа притоптал землю вокруг лежащих водорослей, и огонь унялся. Папа растерянно уставился на меня, потом закричал «продолжай же, черт возьми» и поспешил к воде, наклонился и зачерпнул водорослей, я сделала, как он сказал, продолжила бегать туда-сюда к илистой воде, таская охапку за охапкой мерзких грязных водорослей, кидала их на огонь и притаптывала, и так много раз, и через какое-то время на земле остались только липкие водоросли, утиное дерьмо и стелющийся дым.

Костер, на котором мы собирались жарить маршмеллоу, все еще горел, и только сейчас я увидела, что Зак сидит и смотрит в огонь, он отложил «Гарри Поттера», сидел на песке и глядел на языки пламени с этой своей не по годам мудрой улыбочкой; мне захотелось отругать его за то, что он такой никчемный бестолковый мальчишка, но папа строго взглянул на меня и уселся рядом с ним, потом обнял его за плечи. «Все хорошо, дружок? – спросил он. – Ты ведь не расстроился?»

– Знаете, почему лошади бегут не в ту сторону, когда пожар?

Зак с умилением посмотрел на нас, как будто загадал какую-то забавную загадку.

– Потому что, прежде чем их приручили, они жили в дикой природе, а там выжить при пожаре они могли, только если неслись через него насквозь, на другую сторону, где все уже прогорело!

Папа порылся и достал маршмелку, насадил на палочку и стал держать над огнем.

– А теперь будем жарить! – устало сказал он. – Пожарим и пойдем домой.

– Но это точно так, – Зак не унимался. – Когда в конюшне пожар, ужасно сложно спасти лошадей, потому что они вырываются и несутся обратно в огонь.

Папа посмотрел на меня, на мою грязную майку, мокрые брюки:

– Постираешь все это, когда вернемся. И маме ничего не говори.

– Почему?

Свободной рукой он нацепил еще одну маршмелку, передал палочку Заку и показал ему, как держать ее поближе к углям.

– Почему? – спросила я еще раз.

Папа вздохнул.

– Эта чертова погода, – просто сказал он, голос звучал сдавленно. – Безумие какое-то. И мне очень грустно. Оттого что вам придется расти вот в этом. Оттого что с каждым годом будет становиться все хуже. Знаешь, сегодня в газетах писали, что это самое жаркое лето за всю историю мировых наблюдений. И все-таки оно холоднее, чем все те, которые тебе и Заку придется пережить в будущем.

Он покрутил палочку над углями, чтобы маршмелка стала золотисто-коричневой со всех сторон.

– Когда-нибудь ты будешь скучать по этому, – сказал папа. – Будешь скучать по тому времени, когда можно было жить вот так, когда все было так просто.

– Хотя простым это все совсем не кажется, – ответила я.

Потом мы почти ничего не говорили. Зак уронил свою маршмелку в угли и разрыдался, но папа утешил его, отдав собственную. Мы с младшим братом ели маршмеллоу, пока животы у нас не надулись как шарики, заполненные белой липкой сахарной массой, потом залили остатки огня водой и отправились домой, маме я сказала, что упала.

Вторник, 26 августа

В моем любимом магазинчике винтажных вещей продается пара красных ботинок, похожих на «Доктор Мартенс» как у Бьянки, только немножко больше в ретростиле – зауженные кверху на манер ковбойских сапожек, а еще туда завезли такую американскую университетскую курточку из зеленой кожи с белыми буквами и маленькую желтую сумочку-багет с серебристой застежкой; как вернемся домой, обязательно надо съездить туда и проверить, я просто в депрессию впадаю от того, что оно все там, а я стою тут в этой долбаной очередюге и чуть не плачу от досады, как в детстве, когда GhettoGäriz сообщил на сайте, что выпустил новый мерч в шесть вечера и он вышел ограниченной партией для ранних птичек, но папа все еще не пришел с работы, а маме надо было укладывать Зака, и никто, похоже, вообще не врубался, что мерч вот-вот кончится, а когда папа пришел, он сказал, что не собирается покупать какое-то дурацкое худи, пока я не уберусь в комнате, и по голосу понятно было, что он выпил; мама хлопнула дверью, и я ползала по полу вокруг кровати, шмыгая носом, и собирала носки, трусы, бумажные салфетки, старые пакеты и обертки от конфет, пока папа наконец не кивнул, взглянув этим своим пристальным взглядом, и не сказал «принято», тогда я, сотрясаясь от плача, опять закричала ему, что это «для ранних птичек», а он произнес: «Это называется «ранняя пташка», ты же знаешь про устойчивые выражения, блин, и чему вас только в школе учат», а я в ответ только: пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, я все что угодно сделаю, буду убираться, готовить, с Заком нянчиться, раскладывать стирку, сидеть с вами на диване и смотреть документалки про Грету и климат, только дай мне это, только пусть у меня будет; и наконец папа уселся