Наталья пробует «сбежать» от Толстого, вернуться в Петербург, к мужу – но тот не спешит звать ее к себе. А Толстой не спешит ни объясниться с ней, ни расстаться. Днем он работает – пишет пьесу, вечерами в театре аплодирует невесте, по ночам приходит в гости к Крандиевским. «Мы с сестрой уже привыкли к тому, что ночью, во втором часу, когда в доме уже все спали, раздавался звонок.

– Кто? – спрашивала Дюна через цепочку, и Толстой низким басом отвечал неизменно одно и то же:

– Ночная бабочка!

Это звучало как пароль. Дюна впускала, и, если Толстой был в хорошем настроении, то, не снимая шубы, сразу делал „беспечное“ лицо, какое должно быть у бабочки, и начинал кружить по комнате, взмахивая руками, – изображал полет. А Дюна хватала игрушечный сачок моего сына и принималась ловить бабочку, стараясь колпачком из розовой марли накрыть Толстому голову. Это было смешно, мы дурачились и хохотали как дети, зажимая себе рот, чтобы не разбудить спящих».

Наконец в Москву приезжает муж Натальи Васильевны. Он встречается с Толстым и Маргаритой, бюст которой взялась вылепить Надя. И сразу понимает, что «Маргарита для отвода глаз».

«– Кому же отводить глаза? – спросила я, холодея.

– Почем я знаю, кому? Тебе, мне, самому себе».

Он должен возвращаться в столицу, там его ждет новый процесс. Они договариваются, что Наталья приедет через несколько дней с сыном. Но Толстой наконец собрался с духом и решился на признание. А точнее, заставил Наталью признаться ему, хотя и без слов: «Из кресла у окна поднялся Толстой.

– Вы? – воскликнула я. – Что вы здесь делаете?

Он не ответил, подошел и молча обнял меня. Не знаю, как случилось потом, что я оказалась сидящей в кресле, а он – у ног моих. Дрожащими от волнения пальцами я развязала вуаль, сняла шляпу, потом обеими руками взяла его голову, приблизила к себе так давно мне милое, дорогое лицо. В глазах его был испуг почти немыслимого счастья.

– Неужели это возможно, Наташа? – спросил он тихо и не дал мне ответить».

Эти два, таких, «литературных» человека удивительно немногословны. А если и были произнесены какие-то слова в тот вечер, то Наталья предпочла их не пересказывать. Только через несколько дней, когда она уезжает-таки в Петербург «для решительного объяснения с мужем» – как называли это тогда, Толстой пишет ей длинное любовное письмо, которое я уже приводила ранее. О том, как он счастлив, что все наконец решено.

Летом 1915 года он везет в Коктебель уже не Маргариту, а Наталью.

И снова Наталья чувствует, что не она приняла решение (и не Алексей). Что их обоих захватил поток – неумолимый и непобедимый.

«Какая великолепная хирургия! Взять и разом артистически вырезать старые вонючие язвы! Простой, без обиняков, приговор вековой несправедливости, привыкшей, чтобы ей кланялись, расшаркивались перед ней и приседали. В том, что это так без страха доведено до конца, есть что-то национально близкое, издавна знакомое. Что-то от безоговорочной светоносности Пушкина, от невиляющей верности фактам Толстого», – это слова Бориса Пастернака (вернее, его героя – доктора Живаго – отсюда и ассоциации с хирургией, но в данном случае мнения героя и автора, кажется, совпадают). Конечно, Толстой, упомянутый в ней, – это Лев Николаевич Толстой, прославившийся своей бескомпромиссностью. А что думал о революции его дальний родственник, будущий «красный граф», да примерно то же самое.

«В этот день, казалось, мы осуществим новые формы жизни, – писал он. – Мы не будем провозглашать равенства, свободы и любви, мы их достигнем. Было ясно, что ни царская ливрея, ни сюртук буржуа уже не на наши плечи. Первого марта, я помню, у всех был только один страх, – как бы не произошла неуместная жестокость, не пролилась кровь. Словно настал канун великого вселенского мира. Так было во всей России».

Совсем недавно, в 1916 году, Толстой в составе делегации писателей и корреспондентов побывал в Англии, где, в частности, встретился с Гербертом Уэллсом, в ту пору уже автором романов «Машина времени», «Остров доктора Моро», «Человек-невидимка», «Война миров», «Первые люди на Луне», утопии «В дни кометы», антиутопии «Когда спящий проснется», фантастической сатиры «Пища богов», и самого нового, полного мрачных предостережений романа «Война в воздухе», вышедшего за несколько лет до начала Первой мировой войны[100]. Уэллс – человек, которому факты не мешали фантазировать, а фантазия помогала увидеть будущее, большей частью – довольно пугающее. Будущее в то время хотели видеть все. О переменах мечтали, их боялись, но все понимали, что они неизбежны. В последнем романе Уэллса через столетия после мировой войны и общего упадка (по сути – постапокалипсиса) людям все же удалось построить технологическую утопию. Но в реальной жизни никто не готов жать несколько веков.

Перемены происходят и в личной жизни Толстого, и эти перемены – радостные. В мае Наталья Васильевна наконец-то получила развод, и они смогли обвенчаться, уже после того, как 27 февраля (12 марта) 1917 года родился их сын Никита.

Но осенью начинается новая революция, уже не такая бескровная. По всей Москве гремят выстрелы, спать приходится на полу в ванной. Потом бои закончились, и началась новая реальность.

Летом 1918 года Толстой уезжает из голодной Москвы на гастроли по Украине. Вместе с ним жена, ее старший сын Федор и маленький Никита. Дочь Толстого и Софьи Марьяна остается в Москве с Марией Тургеневой. Поезда уже ходят нерегулярно, но регулярно появляются новые слухи – все более тревожные и грозные. Позже Толстой опишет это путешествие в повести «Ибикус», как уверяет Наталья Толстая – очень близко к реальности. Автономия Украины была провозглашена еще в 1917 году, и граница теперь является местом почти законного грабежа и мародерства. Толстого и его спутников, как и героев повести, собирались арестовать и увезти для разговора в степь, чтобы увидеть «кто вы такой на самом деле». Их спасла некая исполнительница цыганских романсов Аня Степова, ехавшая в том же поезде.

Но вот граница пройдена, и семья Толстого на телегах едет в Белгород. Толстая вспоминает: «Впереди зловеще темнела голубая щель оврага, в котором, по рассказам ямщиков, почти неминуема была встреча с разбойниками.