А гораздо позже, в 1936 году, уже 50-летняя, она напишет:

В 1921 году совсем другая поэтесса – Марина Цветаева – написала (и даже тем же четырехстопным ямбом):

Стихотворение Марина Ивановна озаглавила «Прокрасться…». Крандиевская и Цветаева знали друг друга, одно время их семьи даже жили в одном доме (Цветаева – с Сергеем Эфроном, Наталья – с Толстым). Так что, скорее всего, это совпадение – вовсе не совпадение. Но конечно, яркой и страстной Марине никогда бы не удалось «пройти, чтоб не оставить следа». Удалось ли это Наталье Крандиевской? Чувствовала ли она себя надежно «затененной» графом Толстым?

Наташины стихи уже печатают в журналах «Муравей», «Образование», «Журнал для всех», в газете «Курьер». В 1906 году мать с детьми возвращаются в Москву, они снова встречаются со знакомыми литераторами, бывают на обедах и вечерах. И все чаще слышат разговоры о новом поэте – графе Толстом. Наталья читает его стихи и решает, что «С такой фамилией можно было и лучше».

Вскоре она видит его в ресторане: «Студент шел под руку с дамой. На голове у дамы был золотой обруч. Они сели за соседний столик, были поглощены друг другом и никого не замечали. Да и я избегала смотреть в их сторону. Первое впечатление разочаровало меня. Студент показался типичным „белоподкладочником“[97], молодое лицо его с бородкой – неинтересным».

Потом в Петербурге, в художественной студии Званцевой, Наталья оказывается за соседними мольбертами с Софьей Исааковной. Толстой пару раз останавливался у мольберта, изучал ее работы, но тогда они так и не поговорили. Наталья Васильевна в это время тоже вышла замуж, за присяжного поверенного Федора Акимовича Волькенштейна[98] и родила сына Федора. Федор Акимович – адвокат прогрессивных взглядов, член Петербургского литературного общества, публицист и немного поэт, так же, как и Наталья Васильевна, происходит из литературной семьи, но, кажется, оба супруга быстро поняли что для любви недостаточно сходства во взглядах и в семейном укладе.

Потом она и Толстой снова встречаются в Москве. «Тысячи обстоятельств, больших и малых, предвиденных и случайных, накапливаясь в его и моей жизни, сужая круги с какой-то неизбежной последовательностью, подвели нас наконец вплотную друг к другу. Это была зима 1913/14 года, канун и начало войны», – вспоминает Наталья Васильевна.

Они встречаются под Рождество в одной из московских гостиных на вечере. Гости еще только съезжаются, хозяйка отдает последние распоряжения на кухне, и Наталья Васильевна занимает Толстого разговором. Хотя, скорее, он ее: «Он спросил меня о стихах (только что вышла моя книга в издательстве Некрасова), потом спросил почему-то, боюсь ли я смерти. Я сказала, что, вероятно, не боюсь, впрочем, не знаю.

– Жизни боитесь?

Я затруднялась ответить.

– Это вы себя боитесь, – сказал он, – знаете, это надо преодолеть.

Я согласилась, что надо».

Наталье очевидно, что она нравится Толстому – тот начинает открыто, почти демонстративно ухаживать за ней. И Наталья понимает, что его внимание ей приятно. Алексей же Николаевич сильно ею увлечен.

После начала войны, когда Толстой уезжает на фронт корреспондентом, Наталья работает в лазарете. Позже ее воспоминания Алексей Николаевич использует для «Хождения по мукам», и вообще она станет прототипом Кати – одной из героинь романа. (Надежда – будет прототипом Даши, младшей сестры Кати, а влюбленного в нее молодого инженера Ивана Телегина Толстой «спишет» с жениха, а после – мужа Надежды – архитектора Петра Файдыша). Наталья узнает о помолвке Толстого с Кандауровой, и ей кажется, что все кончено. Но Толстой пишет ей с фронта, и она не может не читать его писем, а прочитав, не может не надеяться на новую встречу. Наконец, он возвращается в Москву и сразу же, прямо с поезда, отправляется к ней в госпиталь. Ведет в ресторан пить кофе и говорит, что действительно помолвлен с Маргаритой Кандауровой, но не любит ее: «Маргарита – не человек. Цветок. Лунное наваждение. А ведь я-то живой! И как все это уложить в форму брака, мне до сих пор неясно».

Наталье же эти признания не кажутся смешными, напротив – они трогают ее: «Что-то незрячее было в нем, как у большого щенка. И чувство старшего к младшему (взять за руку, вести), чувство, так похожее на материнское, впервые шевельнулось во мне к этому человеку». Возможно, именно такая любовь нужна была Толстому: одновременно и покровительственная, и бескорыстная. Временами мы все нуждаемся в такой любви, но редко бывает по-настоящему благодарны за нее. Нам кажется, что мы получили ее потому, что мы – такие замечательные, а не потому, что человек, встретившийся нам, умеет так любить. Но пока перспектива обрести новую мать, кажется, привлекает Толстого больше, чем перспектива стать мужем-отцом юной, но весьма целеустремленной балерины: «Помню, однажды вечером, подбрасывая полено в мою печь, Толстой занозил себе палец. Я вынула занозу пинцетом, прижгла йодом. Он сказал: «Буду теперь каждый день сажать себе занозы. Уж очень хорошо вы их вынимаете, так же легко и не больно, как делала покойная мать». Я промолчала, ваткой, намоченной в одеколоне, вытерла пинцет, потом пальцы. Толстой продолжал: «В одну из наших встреч, прошлой зимой, вы как-то раз сказали, что для женщины любить – это значит, прежде всего, оберегать, охранять. Это вы правильно сказали».

А может быть, ему нравится с ней разговаривать? «Особенно интересными и содержательными они становились в передней. Здесь Толстой, уже в шубе и шапке, надолго прирастал к деревянному косяку, договаривая самое важное, без чего, казалось, никак нельзя разойтись. Мы говорили об искусстве, о творчестве, о любви, о смерти, о России, о войне; говорили о себе и о своем прошлом». Советовал же Ницше: «При вступлении в брак нужно ставить себе вопрос: полагаешь ли ты, что ты до старости сможешь хорошо беседовать с этой женщиной? Все остальное в браке преходяще…» Правда, он никогда не был женат.