— Сестру он мою погубил, арйшана кха лагхат!

Керс потупил взгляд. Знал бы Альмод, что он в детстве натворил, даже и не заговорил бы с ним. Сколько бы ни твердил сам себе, что случайность, сколько бы Твин не повторяла, чтобы простил себя, но эту ношу нести ему до самой смерти, а может ещё и потом, оставшуюся вечность.

Альмод тоже молчал, думал о чём-то своём.

В юрту зашла рыжая, неся на плоской тарелке гору жареного мяса. Под мышкой сжимала узелок, в котором, как позже выяснилось, были завёрнуты овсяные лепёшки.

Огненные волосы стянуты в тугие косы, на плечах красная шаль поверх куртки, сшитой из шкур. Видно, что принарядилась. Альмод бросил ей что-то на своём, та буркнула в ответ и с любопытством уставилась на Керса.

— А ты здесь долго быть? — спросила она.

Он пожал плечами.

— Я Агот. Хотеть дружить с тобой, златоглазый.

— Никак влюбилась? — рассмеялся Альмод.

Девчонка бросила угрюмый взгляд на говорившего и пулей выбежала из юрты. Керс прочистил горло. Неловко вышло. Жаль малявку, обидели почём зря.

— Названая дочь Орма, — пояснил Альмод. — Ещё та шельма. Способная танаиш, двигать разное может не касаясь. Шаман к себе взял, когда её мать от лихорадки померла.

Керсу пришло в голову, что впервые увидел осквернённую, выросшую на свободе. Никто не шарахался от неё, не клеймил, обращались как с равной. Понятно, почему Севир принял в Исайлум уруттанцев без раздумий. Достойный народ!

— А у тебя дети есть? — спросил Керс.

— Нет пока, — в голосе послышалась досада. — Ещё не встретил ту самую. А у тебя?

— Шутишь? Нам нельзя семьи заводить.

— Ты что, с женщинами никогда не был?

Керс чуть не поперхнулся:

— Одно другому не мешает, но до детей как-то не дошло. И хорошо, всё равно бы отобрали.

— И то верно, — согласился Альмод. — Мать знает, когда дарить детей. Агот вон как ловко к шаману пристроила.

— А что этот шаман умеет делать? — поинтересовался Керс, заметив, как часто Альмод упоминал его.

— Он умеет видеть, — пояснил тот удивлённо, будто не понимая, как можно не знать таких очевидных вещей.

— Не староват ли для оскверненного?

— А кто сказал, что он танаиш? Нет, друг, с ним говорит Мать.

— Это ваша богиня? Как у свободных?

— Богиня? Нет, богов ни увидеть, ни потрогать нельзя, а Мать везде. Она настоящая, живая.

— Не знаю, как там у вас, — пожал плечами Керс, — а у нас мать одна и она терпеливо дожидается тех сыновей, кто заслужил ее любовь, а не каких-то там неизвестно кем избранных.

— Настоящая мать любит всех своих детей одинаково, — возразил Альмод, — а ваша, похоже, просто жестокая сука.

— А какой ещё может быть Смерть? — хохотнул Керс.

Снаружи захрустел снег, кто-то приблизился к юрте и остановился.

— Вот ты где, — Бродяга заглянул и кивнул, приветствуя хозяина.

— Проходи, чего встал, — Альмод поднял кружку. — Выпьешь с нами?

Тот, не заставляя себя уговаривать, налил арак и махом осушил до дна:

— Хорошее пойло, — довольно крякнул он. — Баню растопили. Пойдём, малец, а то разит от тебя на весь Исайлум. По запаху нашёл.

— Баня, это хорошо, — потёр руки Альмод. — Пожалуй, я с вами. Сейчас девок кликну, чтоб веселее было.

Керс недоумённо уставился на Бродягу, не понимая, зачем звать девок. С ними как раз нужно после. Тот расплылся в довольной улыбке и подмигнул.

Баней назывался бревенчатый дом, разделённый на два крыла: женское и мужское. В отличие от Терсентума, здесь было принято мыться по отдельности. Внутри было жарче, чем летом под солнцем. В самой середине располагалась гигантская ёмкость, отдалённо напоминающая овальную бочку. У стен длинные столы с широкими скамьями. Похоже, застолья в этом месте не редкость.

От горячей воды сразу разомлел. Не вылезая из ванны, так эту штуку назвал Бродяга, неторопливо попивал синий дым под рассказы о жизни уруттанцев, о службе в Легионе, о Пустошах и тварях, с которыми приходилось сталкиваться.

Альмод травил байки о степном хозяине, которого можно увидеть по ночам вдалеке. Черный всадник, хранитель бескрайних раздолий Уруттана. Только кто он такой и для чего нужен, Керс так и не понял.

Бродяга в свою очередь рассказывал об арене, как сражался перед публикой, как живут гладиаторы, не успевшие прославится и стать фаворитами свободных.

Когда речь зашла о Пустошах, Альмод помрачнел. Уже прилично охмелевший, заговорил о каком-то Калайхаре:

— Чёрное это место. Орм сказал, дышит оно, будто живое.

Керс всё никак не мог смекнуть, о чём речь, но, кажется, Бродяга понимал, что за Калайхал такой.

— Не знаю, живое ли, но у меня от него волосы дыбом стояли, когда проезжали мимо. Может и почудилось, но будто дымка над ним прозрачная и воздух колышется.

Так вот они о чём! Сиджилум.

— Не почудилось, — отозвался Керс. — Вроде такая невзрачная насыпь, метра два высотой, а глянешь — леденеет всё внутри.

— Значит Орм правду сказал, — задумчиво проговорил Альмод.

— Не знаю, может этот ваш шаман и прав, но и без него понятно, что лучше там не ошиваться, — Бродяга отломил кусок от лепёшки и выбрал кусок мяса посочнее. — Думаю, это от скверны всё. Там же знаков понатыкано, будь здоров.

— Скверну не видно, — возразил Керс, — а та хрень, что в воздухе была, явно не галлюцинация. Глюки одинаковыми у всех не бывают, по поганкам знаю.

Альмод поскрёб подбородок и что-то собирался сказать, но внутрь с весёлым хохотом забежали четыре девушки и, щебеча что-то на своём, расселись за столом. Все как на подбор: стройные, молоденькие, с упругими попками. Одна, торопливо пригубив из кружки, забралась в воду и устроилась напротив Керса.

— Ты тот танаиш, да? — она с любопытством рассматривала его, на её губах угадывалась лёгкая улыбка.

— Не понимаю, о ком ты, — пожал плечами он. — Если о том, кто сегодня всех переполошил, так это не я.

— Я об Алайндкхалле.

Керс провёл руками по лицу:

— Не, тоже не я.

Почему спрашивает? Неужели это важно? Не поймёшь этих женщин, а тем более свободных, пусть даже уруттанок.

Красотка разочарованно фыркнула и, сделав вид, что увлеклась беседой с подругой, вскоре вернулась к остальным.

Керс закрыл глаза. От горячей воды и выпивки мышцы расслабились, веки потяжелели, начало клонить в сон. Голоса и смех теперь доносились будто издалека.

Перед глазами стояла Твин, какой её запомнил: хрупкая, по-мальчишески угловатая, с озорным блеском в глазах. Вспомнилось её тепло, нежность, которой был пронизан тот поцелуй. Всё бы отдал, чтобы испытать подобное ещё раз, но она не принадлежит ему и никогда, наверное, не будет.