окраинам… можно сравнить с матерью, выкармливающей своих детенышей собственною грудью, — писали в 1902 г. корреспонденты «Комиссии по оскудению центра…», — Она отдаёт окраинам все, не связывая их никакими обязательствами…»[1850] «В отдалённом будущем (национальные) окраины, — писали корреспонденты «Комиссии…», — вероятно, вознаградят свою мать-кормилицу за понесённые труды и жертвы…»[1851].

Сохранение единства многонационального государства и осуществление такой жертвенной политики было возможно только и исключительно при наличии твердой, централизованной, верховной власти. Как только эта власть исчезла, Российская империя сразу же распалась по национальному и даже областническому признакам.

«Все скрепы государственного здания бывшей Великой России находились наверху, — отмечал этот факт «белый» ген. Н. Головин, — и с падением Царской власти развал России был неминуем… Старая Россия представляла собой арку, замковым камнем которой была Царская власть. С падением последней выпадал замковый камень, и вся арка разваливалась»[1852]. «Верность идее «батюшки-царя», — подтверждала в 1917 г. американская журналистка Ф. Харпер, — единственная вещь, которая объединяла их вместе и делала из России империю. «Батюшка» исчез. Стоит ли удивляться, что Россия развалилась на части, подобно карточному домику?»[1853]

Консервативная революция

Физическая и экономическая географии России находятся на стороне традиции и консерватизма.

Ч. Саролеа, 1916 г.[1854]

Полный провал попытки перехода к более демократическим формам власти носил не случайный, не политический и даже не личностный характер, а являлся полностью закономерным и неизбежным следствием объективных особенностей России, отягощенных теми критическими условиями, в которых она оказалась в 1920–1930 гг.

Описывая особенности России, видный монархист В. Шульгин в 1921 г. замечал: «Где соберутся три немца, — там они поют квартет… Но где соберутся четыре русских, там они основывают пять политических партий…»[1855]. «Русские реформаторы, — добавлял в 1915 г. британский историк Ч. Саролеа, — слишком склонны верить в рабское подражание английскому парламентскому режиму, в принятие британской партийной системы. Беда в том, что в то время как в британской палате общин всего три партии, в российской Думе двадцать конфликтующих партий…»[1856].

«Русские, — приходил к выводу Саролеа, — несут свободу на грани анархии. Не случайно три наиболее последовательных теоретика анархизма — Бакунин, Кропоткин и Толстой — являются типичными русскими»[1857]. «Анархизм есть, главным образом, создание русских…, — подтверждал Н. Бердяев, — Тема о власти и об оправданности государства очень русская тема. У русских особенное отношение к власти. К. Леонтьев был прав, когда говорил, что русская государственность с сильною властью была создана благодаря татарскому и немецкому элементу. По его мнению, русский народ и вообще славянство ничего, кроме анархии, создать не могли бы»[1858]. ««Мирские устои», «хоровое начало»… и т. д. Все подлые фразы! — восклицал в 1916 г. в отчаянии И. Бунин, — Откуда-то создалось совершенно неверное представление об организаторских способностях русского народа. А между тем нигде в мире нет такой безорганизации! Такой другой страны нет на земном шаре!»[1859]

Эта особенность наглядно проявилась в Государственной Думе: с первых дней ее существования либеральные и консервативные политические партии отстаивали свои радикально противоположные позиции с такой нетерпимостью, что Думу сначала пришлось распускать, а затем, в конечном итоге, так изменить избирательный закон, что он, по словам С. Витте, стал настоящим государственным переворотом, который в сущности, привел к восстановлению «самодержавия наизнанку, т. е. не монарха, а премьера»[1860].

«Русские — приходил к выводу во время Первой мировой французский посол М. Палеолог, — действительно не способны к организации»[1861]. «Неспособность русских к дружной совместной работе даже тогда, когда на карте стоит судьба их родины достигает, — восклицал британский посол Дж. Бьюкенен, — степени почти национального дефекта»[1862][1863]. Причину этого явления Саролеа находил в том, что «в образованном русском много византийского. Подобно средневековому греку, он неуловим и уклончив. Он — сгусток противоречий. Вы никогда не знаете, как получить его реальное мнение, и даже когда у него есть реальное мнение, невозможно заставить его применить его на практике»[1864].

«Блуждать по Российской империи, — пояснял свои выводы Саролеа, — значит не только преодолевать огромные расстояния пространства от скованной льдом равнины на севере до увитых виноградом мельниц на юге, но и блуждать сквозь эпохи, сквозь века, через все стадии человеческого развития»[1865]. В результате «у русского человека множественная личность, потому что он живет и движется в противоречивых мирах. Русский интеллигент живет в Утопическом будущем, в то время как его родители и сестры еще живут во времена крепостного права»[1866].

«Сосуществование противоречивых идеалов должно порождать нерешительность цели. Противоречие между теорией и практикой, хотя оно вполне совместимо с искренностью, должно быть разрушительным для силы воли и фатальным для политического прогресса»[1867].

«Таким образом, — подводил в 1916 г. итог убежденный британский либерал Ч. Саролеа, — Мы снова приходим к тому же политическому выводу: этнография России учит нас точно так же, как физическая и экономическая география, жизненной необходимости сильного правительства. Она показывает опасность, если не сказать невозможность, главной статьи революционной программы — абсолютного парламентского режима… Лекарство может быть хуже болезни; скорее всего, оно убьет пациента. Централизованный парламент, в котором… будут представлены двадцать непримиримых партий, приведет Россию к правовой анархии. А узаконенная анархия всегда была самой худшей из всех форм правления»[1868].

* * * * *

«Верховная власть, — подтверждал П. Столыпин в 1907 г., — является хранительницей идеи русского государства, она олицетворяет собой ее силу и цельность, и если быть России, то лишь при условии всех сынов ее охранять, оберегать эту Власть, сковавшую Россию и оберегающую ее от распада»[1869].

«Я до сих пор держусь того убеждения, — приходил к выводу С. Витте, — что наилучшая форма правления, в особенности в России при инородцах, достигающих 35 % всего населения, есть неограниченная монархия, но при одном условии — когда имеется налицо наследственный самодержец, если не гений, чего, конечно, всегда ожидать невозможно, то лицо с качествами, более нежели обыкновенными. Прежде всего, и более всего от самодержца требуются сильная воля и характер; затем возвышенное благородство чувств и помыслов, далее ум и образование, а также воспитание. По нынешним временам не может быть самодержца, который бы не принес несчастья своей стране и самому себе, если он не имеет крепкой воли и не обладает царским благородством чувств и помыслов. Если же он обладает этими качествами в пропорции ниже средней даже для обыкновенного человека, то страна уподобляется безрульной лодке в бушующем океане…»[1870].

Все здание российской государственности держалось