– Танкред! Танкред… Он будет раздавлен, когда получит это известие. Мальчик наверняка возьмет всю ответственность на себя. О боже! Почему я не поддержал его, когда он так во мне нуждался? Ничего этого не произошло бы, не отрекись я от него во время дисциплинарного совета!

– Ну же, Боэмунд, возьмите себя в руки! Мы можем только теряться в догадках, что уготовило бы нам будущее, поведи мы себя по-другому. Но такие мысли бесплодны. Танкред действовал, повинуясь голосу сердца, а не вашему мнению о нем. Человек столь решительный всегда пойдет до конца в своих убеждениях. Ни вы, ни я и ничто в мире не смогло бы помешать ему. Вы это знаете не хуже моего.

Боэмунд не ответил. Он смотрел в пустоту поверх плеча своего собеседника. Годфруа не знал, согласен ли князь с тем, что услышал. Впрочем, герцог не знал, верит ли он сам тому, что сказал. Танкред, конечно, не из тех, кто, наметив себе цель, останавливается на полдороге; однако удар, нанесенный дядей на том злосчастном совете, был так жесток, что, вполне возможно, послужил последним толчком, который и заставил молодого человека скатиться по наклонной плоскости к дезертирству.

Попытка оказать на сильный и независимый дух давление, чтобы заставить его встать на неприемлемую для него точку зрения, гарантированно приведет к обратному результату. Но сейчас было не время для сетований.

– Что сделано, то сделано, – продолжал Годфруа. Когда солдаты грянули припев, ему пришлось повысить голос. – Танкред бежал, Эд умер. Мы уже ничего не можем изменить. Но если мы хотим покарать виновных, нам нельзя терять самообладание. Слишком велика ставка. Она слишком велика даже для вероломного Роберта. Преступления, которые он совершил в собственных корыстных интересах, должны быть наказаны, но и те, что были совершены по приказу его хозяев, тоже.

Годфруа имел в виду поразительные откровения Петра Пустынника. После множества неудавшихся попыток девять дней назад он все-таки сумел сообщить о них Боэмунду при тайной встрече в механической мастерской Нового Иерусалима. Он поведал ему все, в том числе конец рассказа бывшего претора, наиболее душераздирающую его часть. К великому удивлению Годфруа, нормандский вождь отреагировал довольно сдержанно. Можно было даже подумать, что ему плевать или же его это не удивило!

Конечно, Боэмунда в некоторой степени потрясло известие об истинной природе того, что находилось в святилище, тем не менее это не шло ни в какое сравнение с ударом, каким стали слова Петра для фламандского герцога, заставив того пересмотреть саму основу своих убеждений. Боэмунд же был законченным прагматиком, в том числе и в своих религиозных воззрениях.

– Разумеется, Годфруа, – в конце концов сказал он. – Я не стану бросаться на Роберта, едва его завидев, хотя меня душит желание вырвать ему сердце собственными руками! Я подожду. Подожду, пока этот безумец сам сложит свой костер, и тогда уже поднесу огонь! Подожду момента, когда он сильнее всего будет нуждаться во мне, и вот тогда обращусь против него! Дождусь, когда он подойдет к краю пропасти, чтобы изо всех сил толкнуть его!

В голосе Боэмунда прозвучала такая неистовая злоба, что солдаты в первых рядах, хотя и не могли разобрать, о чем идет речь, но перестали петь и опасливо глянули на своего сеньора. Их предводитель, которого они уважали и за которым поклялись идти куда угодно, явно был в полной боевой готовности.

* * *

25 декабря 2205 ОВ

Чтобы увеличить силу удара, Танкред выбросил кулак вперед, резко развернув предплечье на сто восемьдесят градусов, как проворачивают ключ в замке, и одновременно быстрым движением отвел другую руку назад, согнул ее за спиной в локте и приготовился, если понадобится, провести второй чоку-цуки[29]. Но Льето выставил идеальный высокий блок, затем, чтобы высвободить ногу, совершил стремительное вращение. Танкред справедливо воспринял его маневр как подготовку бокового удара ногой вверх. И вместо того, чтобы парировать удар такой мощи, предпочел уклониться.

Экс-лейтенант почти оправился от ранения. Он еще не мог до конца вытянуть правую руку, в ключице покалывало, когда он напрягал грудные мышцы, но худшее осталось позади. Чтобы полностью вернуть чувствительность, по утрам, когда лучи восходящего солнца только пробивали себе дорогу в лабиринте дюн и скал, он, пользуясь свежестью и спокойствием первых часов дня, проделывал долгие восстановительные упражнения.

В данный момент он проводил серию ката[30] самообороны или координированной нагрузки, которым обучился в Королевской военной школе в Дании, и наконец-то получал некоторое удовольствие, практикуя искусство боя. Его так долго готовили, а теперь он испытывал к этому навыку чувство внутреннего отторжения. Поначалу он упражнялся один, но очень скоро у Льето вошло в привычку присоединяться к нему. Вдвоем они могли проводить комбинации атака/парирование/блок, которые и есть основа основ боевых искусств, возвращаясь к приобретенным годы назад и, как им казалось, давно забытым рефлексам.

Через несколько дней этот странный балет вызвал любопытство атамидских воинов, и они стали приходить, чтобы понаблюдать за ними. Кому-то это быстро надоедало, зато другие оставались до конца и возвращались в последующие дни, так что теперь на тренировках присутствовала дюжина зрителей. Это не мешало людям, потому что атамиды вели себя тихо. Однажды Танкред даже махнул им рукой, чтобы пригласить кого-нибудь из них присоединиться. Безуспешно. Может, эта странная сарабанда представлялась атамидам чересчур смешной?

– Скажи, Танкред, ты со мной или… где-то еще? – вдруг спросил Льето, будто извиняясь за то, что прервал мысли друга.

– Хм, да… Извини меня. Постараюсь сосредоточиться.

Однако Танкред знал, что это напрасный труд. На самом деле, открыв утром глаза, он первым делом подумал о Клоринде.

Несмотря на то что теперь он научился не позволять ей целиком занимать свое сознание, иногда в его мыслях внезапно возникал образ итальянки и больше уже весь день не покидал его, почти ослепляя, как оставшаяся на сетчатке слишком яркая картинка.

С их разрыва прошло тридцать семь дней. Для Танкреда – тридцать семь дней мучений, когда сожаление сливалось с гневом, чтобы превратиться в густое месиво противоречивых чувств. Если он думал, что был не прав, то не проходило и часа, как он решал, что поступил совершенно правильно, хотя прекрасно знал, что еще через час будет уверен в прямо противоположном. Как бы то ни было, результат всегда оказывался однозначным: ему чудовищно не хватало молодой женщины.

Он бы дорого дал, лишь бы узнать, что она делает в это самое мгновение. Что говорит? Как одета? В каком настроении? Что ела на обед? Думала ли… о нем?

Она наверняка с трудом узнала бы его, если бы увидела сегодня. Чтобы легче переносить жару, он стал одеваться на атамидский манер, обматывая тело длинными полотнищами ткани тусклых расцветок и перевязывая их пестрыми шнурами. К тому же его лицо скрывала отросшая уже на два сантиметра борода, а волосы, которые он перестал подвязывать, свободно спадали ему на шею. Впрочем, так же выглядели и его спутники. Те двадцать дней, что они провели с караваном, изменили их внешность не меньше, чем личность.