— Давай еще малость потерпим, Мэг.

И, конечно, он умолчал о другом: его неодолимо тянуло наплантации тростника, то была присущая иным мужчинам странная тяга к самойтрудной, самой тяжкой работе, которая забирает человека всего, без остатка.Пока он молод и силен. Люк тростнику не изменит. У Мэгги оставалась однанадежда — может быть, она заставит его передумать, если родит ему ребенка,наследника их земли в округе Кайнуна.

И вот она снова в Химмельхохе, ждет и надеется. Ей очень,очень нужен ребенок! Если будет ребенок, распутаются все узлы, только бы ейребенка! И выяснилось: ребенок будет. Она сказала Энн и Людвигу, и обавозликовали. Людвиг, тот был просто неоценим. Оказалось, он превосходно шьет ивышивает — ни тому, ни другому Мэгги так и не успела научиться, — и вотмозолистыми искусными руками он колдует над крохотной иголочкой и тонкой, нежнойтканью, а Энн с помощью Мэгги готовит детскую.

Одна беда, малыш еще до рождения вел себя плохо — то лииз-за жары, то ли оттого, что мать не была счастлива, этого Мэгги и сама непонимала. Ее тошнило не только по утрам, но целыми днями, и пора бы давно прекратитьсяэтой тошноте, а ей конца не видно; в весе Мэгги прибавляла мало и медленно, амежду тем ее сильно мучили отеки и так поднялось давление, что доктор Смитвсерьез забеспокоился. Сперва он хотел до самых родов уложить ее в больницу вКэрнсе, но после долгого раздумья решил: раз около нее нет ни мужа, ни друзей,лучше ей оставаться в доме Энн и Людвига, они-то о ней заботятся. Но уж напоследние три недели ей, безусловно, надо поехать в Кэрнс.

— И постарайтесь вызвать мужа, пускай приедет,повидается с ней! — сердито крикнул он Людвигу.

Мэгги сразу же написала Люку о своей беременности, она чистопо-женски воображала, будто, узнав, что нежеланное уже совершилось. Люк непросто примирится с неизбежным, но придет в восторг. Его ответное письмо мигомрассеяло эти розовые мечты. Люк пришел в ярость. Стать отцом — для него этотолько и означало, что раньше надо было лишь прокормиться самому, а теперьбудут на шее два едока. Горькая это была пилюля для Мэгги, но пришлосьпроглотить — выбора не оставалось. Будущий ребенок привязывал ее отныне к Люкутак же прочно, как и гордость.

Но теперь она совсем больная, беспомощная, и ей так нехватает любви; ребенок — и тот ее не любит, он зачат против своей воли и нежелает появляться на свет. Мэгги чувствовала: крохотное существо внутрипротестует, как может, не хочет расти и жить. Будь у нее силы проехать дветысячи миль по железной дороге, она бы вернулась домой, но доктор Смит ислышать об этом не хотел. Неделя, а то и больше в поезде, даже с перерывами,для ребенка — верная гибель. И как ни несчастна, как ни разочарована былаМэгги, сознательно повредить ребенку она не хотела. Но время шло — и меркла еерадость, мечта о живом существе, которое принадлежало бы ей одной, котороеможно бы любить без оглядки: еще не рожденный младенец давался все тяжелей, всехуже с ней ладил.

Доктор Смит начал поговаривать о том, чтобы пораньшеотправить ее в Кэрнс; он далеко не уверен, что роды в Данглоу сойдутблагополучно, ведь тут не больница, а так, домишко-изолятор. Кровяное давлениеу Мэгги то и дело подскакивает, отечность усиливается; доктор Смит заговорил отоксикозе, об эклампсии, произносил еще какие-то мудреные слова и так напугалЭнн с Людвигом, что они согласились на Кэрнс, как ни хотелось им, чтобы ребенокродился у них, в Химмельхохе.

Май был на исходе, оставалось ждать еще месяц, через месяцМэгги наконец избавится от этой невыносимой обузы, от этого неблагодарногомладенца. Она уже начала его ненавидеть — того самого малыша, которого такжаждала, пока не испытала, сколько от него неприятностей. Ну с чего она взяла,будто Люк обрадуется, когда узнает, что ребенок уже существует и долженродиться? По всему его поведению с тех пор, как они женаты, могла бы понять —на это надеяться нечего.

Да, пора признать: все рухнуло, пора отбросить дурацкуюгордыню и попытаться спасти из развалин, что еще можно спасти. Они поженилисьиз ложных побуждений — Люк польстился на ее деньги, а она хотела убежать отРальфа де Брикассара и в то же время пыталась его для себя сохранить. Они ведьи не притворялись, будто любят друг друга, а между тем только любовь могла быпомочь им одолеть тяжкую путаницу, возникшую оттого, что они совсем разногохотели и к разному стремились.

И вот что странно: Мэгги не чувствовала настоящей ненавистик Люку, но все чаще, все сильней ненавидела Ральфа де Брикассара. А ведь, всущности, Ральф поступал с нею много добрей и честней, чем Люк. Он всегдастарался, чтобы она видела в нем только друга и духовного пастыря, не больше, ихоть он дважды ее поцеловал, но ведь оба раза первый шаг сделала она.

Тогда с чего же так на него злиться? С чего ненавидетьРальфа, а не Люка? Виновата она сама, ничего не смыслит в жизни, ее страхивиноваты и непомерная злая обида на него за то, что он упорно ее отталкивал, аона так любила его, так жаждала его любви. И еще виноват дурацкий порыв, чтотолкнул ее выйти за Люка О'Нила. Она предала и себя, и Ральфа. Что за важность,если ей и нельзя было стать его женой, спать с ним, родить от него ребенка. Чтоза важность, если он и не хотел ее, а он и вправду ее не хотел. Важно одно: ейнужен только он, и нечего было мириться на меньшем.

Но понять, в чем ошибка, еще не значит ее исправить. Онаостается женой Люка О'Нила и ребенка родит от Люка О'Нила. Как же ей радоватьсябудущему ребенку Люка, если сам Люк этого ребенка не желает? Бедный малыш. Но,по крайней мере, когда он родится, он будет сам по себе, совсем новыйчеловечек, и можно будет любить его самого. Да только… Вот если бы это былребенок Ральфа де Брикассара! А это невозможно, этому не бывать. Ральф служитцеркви, а церковь требует его всего без остатка, требует даже и то, в чем ненуждается, — его мужское начало. Святая церковь требует, чтобы онопринесено было ей в жертву, этим она утверждает свою власть над своим слугой —и уничтожает его, вычеркивает из жизни, ибо когда он перестанет дышать, онникого не оставит после себя. Но придет день, и она поплатится за своюжадность. Придет день — и не останется больше Ральфов де Брикассаров, ибо ониначнут ценить в себе мужское начало и поймут, что церковь требует от них жертвынапрасной, совершенно бессмысленной…

Мэгги резко поднялась, тяжелой походкой прошла в гостиную —там Энн читала запрещенный роман Нормана Линдсея, явно наслаждаясь каждымзапретным словом.

— Энн, кажется, выйдет по-вашему. Энн рассеянно поднялаголову.

— О чем вы, дорогая?

— Позвоните доктору Смиту. Я рожу этого несчастногомладенца тут, у вас, и очень скоро.

— О господи! Идите в спальню и ложитесь — не к себе, внашу спальню!

Кляня капризы судьбы и решимость младенцев, доктор Смитпримчался из Данглоу на своей старой, расхлябанной машине, прихватив местнуюакушерку и все инструменты и лекарства, какие нашлись в его захолустнойбольничке. Укладывать Мэгги в эту жалкую больничку нет ни малейшего смысла:все, что можно сделать там, он сделает и в Химмельхохе. Вот если бы в Кэрнс —другое дело.