Что можно сказать о количестве человеческих жертв? Вот где оказывается полезной вместительность Каталога конфликтов Бреке. Степенное распределение подсказывает, что самые большие войны с участием великих держав должны отвечать за львиную долю военных потерь — как минимум во всех войнах, которые превышают рубеж в 1000 смертей и о которых я говорил все это время. Но Ричардсон предупреждал, что большее число мелких конфликтов, не учитываемых в традиционной истории и наборах данных, могут в теории дать в сумме значительное число дополнительных смертей (серые столбцы на рис. 5–11). Каталог конфликтов — первый набор долгосрочных данных, который достигает этих серых зон и пытается перечислить стычки, бунты и бойни, которые падают ниже горизонта войны (хотя, конечно, в прошлые века гораздо большая их часть просто не была документирована). К сожалению, каталог — незавершенная работа, и в настоящее время количество жертв указано менее чем для половины включенных в него конфликтов. Пока он не завершен, мы можем получить первое приблизительное впечатление о динамике потерь в европейских конфликтах, заполняя недостающие данные средним значением числа жертв за четверть века. Мы с Брайаном Этвудом интерполировали значения, суммировав прямые и непрямые смерти в конфликтах всех типов и масштабов, разделили на количество жителей в Европе в каждый период и разместили данные на линейной шкале[571]. Рис. 5–18 представляет максималистскую (хоть и ориентировочную) картину истории вооруженных конфликтов в Европе.

Масштабирование относительно размеров популяции не устраняет общего тренда на повышение, показывающего, что до 1950-х гг. способность жителей Европы убивать людей опережала их умение плодить новых. Но что действительно бросается в глаза, так это три гемоклизма. Кроме четверти века, на которую пришлась Вторая мировая война, опаснее всего жизнь в Европе была во время религиозных войн начала XVII в., на третьем месте — Первая мировая война, на четвертом — французские революционные и Наполеоновские войны.

Итак, динамика организованного насилия в Европе выглядит примерно следующим образом: стабильный, но низкий уровень конфликтов с 1400 по 1600 г., кровопролитная баня религиозных войн, неровный спад до 1775 г., затем беспорядки во Франции, заметное затишье в середине и конце XIX в., а затем, после гемоклизма XX в., беспрецедентно низкий, сливающийся с землей уровень Долгого мира.

Какой смысл мы можем извлечь из медленных течений и внезапных скачков насилия с участием великих держав Европы за последние полтысячелетия? Мы достигли точки, в которой статистика должна передать слово повествовательной истории. В следующей части я расскажу, что скрывается за графиками, подкрепляя цифры, предоставленные счетчиками конфликтов, рассказами таких историков и политологов, как Дэвид Белл, Нил Фергюсон, Азар Гат, Майкл Говард, Джон Киган, Эван Луард, Джон Мюллер, Джеймс Пейн и Джеймс Шихан.

Чтобы получить некоторое представление о том, что будет дальше, подумайте о зигзагах на рис. 5–18 как о составляющей четырех течений. Современная Европа родилась из гоббсовского состояния частых, но небольших войн. Войн становились меньше по мере того, как политические единицы укрупнялись. Одновременно войны становились все смертоноснее, потому что революция в военном деле позволяла создавать многочисленные и эффективные армии. Кроме того, в различные периоды европейские страны лавировали между тоталитарными идеологиями, подчиняющими интересы отдельных людей утопическим фантазиям, и просвещенческим гуманизмом, считавшим эти интересы высшей ценностью.

Почти все последнее тысячелетие европейская история разыгрывалась на фоне непрекращающихся войн. Начиная с рыцарских распрей и набегов Средневековья все вновь возникающие политические единицы немедленно начинали воевать.

Само количество европейских войн просто не укладывается в голове. Бреке составил приквел к своему Каталогу конфликтов, в который включил 1148 конфликтов, относящихся к периоду с 900 г. н. э. до 1400 г. н. э., а сам каталог содержит еще 1166, случившихся с 1400 г. н. э. до настоящего времени, — примерно два новых ежегодно на протяжении 11 столетий[572]. Львиную долю этих конфликтов, включая основную часть больших войн с участием великих держав, припомнят только самые усидчивые историки. Упоминание таких, к примеру, событий, как Датско-шведская война (1516–1525 гг.), Шмалькальденская война (1546–1547 гг.), Франко-савойская война (1600–1601 гг.), Польско-турецкая война (1673–1676 гг.), Война за клевское наследство (1609–1610 гг.) и Австро-итальянская война (1848–1849 гг.), заставляет даже самых образованных людей в недоумении морщить лоб[573].

Войны не только повсеместно велись на практике, они одобрялись и в теории. Говард заметил, что среди правящих классов «мир считался коротким интервалом между войнами», а войны были «почти бессознательной деятельностью, частью естественного хода вещей»[574]. Луард добавляет, что в битвах XV и XVI в. уровень смертности был сравнительно невысок, но, «даже если людские потери были высоки, нет никаких свидетельств, что это как-то влияло на правителей или военачальников. Смерти, как правило, считались неизбежными издержками войны, по определению славной и почетной»[575].

Из-за чего они воевали? Мотивами были «три основные причины войны», по Гоббсу: нажива (чаще всего территория), упреждение нападения с целью наживы со стороны других и эффективное устрашение, оно же «честь». Принципиальная разница между европейскими войнами и налетами и усобицами кланов, рыцарей и полевых командиров состояла в том, что войны велись организованными политическими единицами, а не отдельными личностями или племенами. Завоевание и грабеж были основным инструментом вертикальной мобильности в века, когда богатство извлекалось из земли и ресурсов, а не из торговли и инноваций. Сегодня управление территорией не кажется нам особенно привлекательным карьерным выбором. Но выражение «Жить как король» напоминает, что столетия назад только оно могло обеспечить блага вроде обильной пищи, комфортабельного жилья, красивых вещей, круглосуточных развлечений и детей, способных прожить дольше года. Вечные исторические сложности, связанные с королевскими бастардами, намекают, что европейские короли вовсю пользовались нематериальной привилегией бурной сексуальной жизни, не уступая султанам с их гаремами, а слово «фрейлина» было эвфемизмом для «наложница»[576].