Лидеры стремились не только к материальным вознаграждениям, но и к удовлетворению духовных запросов — жажды власти, славы и величия — наслаждения видеть, как все больше квадратных сантиметров политической карты Европы окрашивается в их цвета. Луард замечает, что, даже когда некие территории принадлежали правителям лишь номинально, они и в отсутствие реальной власти отправлялись воевать за «теоретическое право господства: кто должен присягать кому и от имени какой территории»[577]. Часто войны служили лишь для выяснения, кто же «первый парень на деревне». На кону не стояло ничего, кроме желания одного из лидеров, чтобы другие платили ему дань уважения в форме титулов, любезностей или самого почетного места за столом. Война могла вспыхнуть из-за таких символических оскорблений, как отказ опустить флаг, приветствовать по правилам, убрать геральдический символ с герба или следовать протоколу старшинства послов[578].

Хотя желание королей возглавлять самый мощный политический союз не исчезало никогда, менялось определение союза, а вместе с ним природа и длительность конфликтов. В книге «Война на международной арене» (War in International Society), самой структурированной попытке совместить численные данные о войнах с повествовательной историей, Луард предлагает разделить всю историю вооруженных конфликтов в Европе на пять «эпох», каждая из которых определяется природой союзов, оспаривавших лидерство. На деле «эпохи» Луарда больше похожи на переплетающиеся нити в веревке, чем на вагончики, следующие друг за другом, но, если держать этот факт в уме, очерченная им схема помогает систематизировать главные сдвиги в истории войн.

~

Первую из выделенных им эпох, длившуюся с 1400 по 1599 г., Луард назвал Эпохой династий. В то время королевские «дома», или коалиции, основанные на кровном родстве, бились за контроль над европейскими землями. Базовые знания по биологии объяснят, почему идея передачи лидерства по праву рождения — прямой путь к бесконечным войнам за наследство.

Властители постоянно сталкиваются с дилеммой: как совместить жажду вечной власти с осознанием собственной смертности. Естественным решением кажется выбрать потомка, обычно первородного сына, и назначить его своим преемником. Люди, как правило, не только считают потомство своим продолжением, но и рассчитывают, что сыновняя любовь подавит соблазн наследника слегка ускорить ход событий с помощью небольшого цареубийства. Это явилось бы хорошим выходом для биологического вида, представители которого были бы способны делиться и отпочковывать взрослые клоны самих себя незадолго до собственной смерти. Но в случае с Homo sapiens такая схема не работает.

Во-первых, люди рождаются незрелыми, в младенчестве они беспомощны, и детство у них длинное. Следовательно, отец может умереть, пока сын еще слишком мал, чтобы править. Во-вторых, черты характера полигенетичны, а значит, подчиняются статистическому закону регрессии к среднему: каким бы исключительно смелым и мудрым ни был родитель, его детям в среднем будет отвешено меньше этих качеств. Как написала критик Ребекка Вест, за 645 лет династия Габсбургов не произвела на свет «ни одного гения, только пару способных правителей… а также бесчисленное количество бездарей и немало слабоумных и психопатов»[579]. В-третьих, люди размножаются половым путем, и каждая личность — ветвь не одного, а двух генеалогических древ, и оба могут претендовать на верность человека, пока он жив, и на его наследство, когда он умрет. В-четвертых, люди сексуально диморфны и, хотя женские особи нашего вида в среднем получают меньше удовольствия от завоеваний и тирании, чем мужские, многие женщины способны при случае развить вкус к насилию. В-пятых, люди несколько полигамны, так что мужчины производят на свет бастардов, которые могут составить конкуренцию законному наследнику. В-шестых, люди плодовиты и на протяжении фертильных лет рождают нескольких потомков. Это готовит сцену как для конфликта отцов и детей, когда сын желает взять в свои руки генеалогическую франшизу до того, как отец сложит с себя полномочия, так и для соперничества сиблингов, потому что младший ребенок завидует родительским инвестициям в первенца. В-седьмых, люди склонны к семейному протекционизму и инвестируют не только в своих детей, но и в племянников тоже. Каждый из этих биологических фактов, а зачастую несколько сразу создают почву для разногласий при выборе подходящего преемника преставившегося монарха, и европейцы улаживали эти разногласия в бесконечных династических войнах[580].

~

Начало Эпохи религий Луард отсчитывает с 1559 г., а продлилась она до Вестфальского мира, в 1648 г. положившего конец Тридцатилетней войне. Противоборствующие религиозные коалиции, часто объединяясь с королями в соответствии с правилом Un roi, une loi, une foi («Один король, один закон, одна вера»), боролись за контроль над городами и странами как минимум в 25 межгосударственных войнах и 26 гражданских. Обычно это была война протестантов и католиков, но в России в Смутное время (междуцарствие от правления Бориса Годунова до прихода к власти династии Романовых) соперничали католическая и православная церкви. Религиозная лихорадка не ограничивалась христианским миром: христианские страны бились с мусульманской Турцией, а мусульмане — сунниты и шииты — участвовали в четырех войнах между Турцией и Персией.

Эпоха религий добавила бойни номер 13, 14 и 17 в масштабированный относительно размеров популяции список двадцати-одного-наихудшего-события на с. 248 и отметилась резкими пиками смертей (см. рис. 5–15 и 5–18). Эти рекордные показатели отчасти объясняются развитием военных технологий — мушкетов, пик и артиллерии. Но основным фактором должно было стать нечто другое, ведь в последующие века вооружения становились все более опасными, но уровень смертей при этом падал. Истинной причиной Луард считает религиозные страсти: