Названия вроде «Тридцатилетняя война» и «Восьмидесятилетняя война» (Война за независимость Нидерландов), как и неравномерные пики на графике длительности войн (рис. 5–14), дают понять, что религиозные войны были не только интенсивными, но и нескончаемыми. Историк дипломатии Гарретт Мэттингли замечает, что в тот период главный механизм завершения войн перестал работать: «Так как религиозные вопросы доминировали над политическими, любые переговоры с врагами граничили с ересью и предательством. Противоречия, разделявшие католиков и протестантов, не могли быть предметом обсуждения. Следовательно, дипломатические контакты сократились»[582]. И это далеко не последний раз, когда одержимость идеологией подливала масла в огонь войны.

Историки считают, что Вестфальский мир 1648 г. не только положил конец религиозным войнам, но стал первым шагом на пути к современному международному порядку. Европа больше не напоминала пестрое лоскутное одеяло юрисдикций, номинально контролируемых римским папой и императором Священной Римской империи, а была поделена на суверенные государства. В Эпоху суверенитетов росло влияние государств, которые все еще ассоциировались с династиями и религиями, но на деле основывали свое могущество на силе своих правительств, своей территории и экономики. Именно постепенное становление суверенных государств (кульминация процесса, начавшегося задолго до 1648 г.) породило два противоположно направленных тренда, заметных в каждом статистическом исследовании войн: они становились реже, но наносили все больше ущерба.

Главной причиной снижения числа войн стало уменьшение количества политических единиц, способных воевать друг с другом. Вспомните, что во времена Тридцатилетней войны в Европе насчитывалось 500 политических единиц, а к 1950-м гг. их было уже меньше 30[583]. Но не может ли тогда снижение частоты войн быть попросту статистическим трюком? Взяв в руки ластик, дипломаты стерли линию на карте, которая разделяла враждующие стороны, и чудесным образом исключили их свары из числа межгосударственных войн, переместив в «гражданские». Но нет, этот спад реален. Как показал Ричардсон, на одной и той же территории случается гораздо меньше гражданских войн внутри границ государства, чем войн, пересекающих границы. В Англии, например, не случалось настоящей гражданской войны больше 350 лет, а вот с другими государствами она с тех пор воевала неоднократно. Это еще одна иллюстрация логики Левиафана. Когда мелкие графства и вотчины сливались в королевства, централизованная власть больше не позволяла им выяснять отношения друг с другом по тем же самым причинам, по которым власти не одобряют убийства (а фермеры не разрешают своей скотине драться): с точки зрения властителя, локальные войны на его территории — это чистые убытки. Таким образом, снижение частоты войн — еще одно проявление процесса цивилизации, по Элиасу.

А вот повышение смертоносности войн — результат революции в военном деле[584]. Государства взялись за вооружение всерьез. Совершенствовалось оружие, особенно пушки и ружья, кроме того, государства могли увеличить число новобранцев, предназначенных убивать и умирать. В средневековой Европе и в Эпоху династий правители не без причины опасались давать крестьянам в руки оружие и обучать их военному делу. (Прямо-таки слышишь, как они задаются вопросом: «А если что-то пойдет не так?») Вместо этого они по мере необходимости собирали ополчения, вербуя наемников из правонарушителей и лоботрясов, которые не смогли откупиться. В своем эссе «Война и государство как организованная преступность» (War Making and State Making as Organized Crime) Чарльз Тилли пишет:

По мере того как вооруженные силы становились единообразными и регулярными, они становились и более эффективными. Отморозки, из которых раньше состояли ополчения, могли нанести большой урон мирному населению, но от них было мало толку в организованных сражениях, потому что мужество и дисциплина ничем их не привлекали. Мюллер поясняет:

Но во время революции в военном деле XVI–XVII вв. государства взялись за создание постоянных профессиональных армий. Теперь они не только скребли по самому дну, но массово вербовали новобранцев из разных слоев общества. Муштрой, идеологической обработкой и жестокими наказаниями солдат готовили к организованным сражениям. Им внушали кодекс воинской дисциплины, стоицизма и отваги. В результате при столкновении двух регулярных армий число жертв мгновенно взлетало до небес.

Военный историк Азар Гат утверждает, что неправильно называть «революцией» то, что на самом деле было постепенным развитием[587]. Процесс повышения эффективности армий был одной из сторон многовекового процесса технологического и организационного прогресса, повысившего эффективность вообще всего. Причем Наполеону, заменившему позиционные бои (при которых обе стороны пытаются сохранить своих солдат) смелыми атаками (когда задействуется любой доступный ресурс, чтобы сразу и полностью разгромить врага), приписывается новое достижение в увеличении числа смертей на полях сражений, превосходящее даже успехи революции военного дела[588]. И еще одним «шагом вперед» стала начавшаяся в XIX в. Промышленная революция, позволившая кормить, экипировать и быстро доставлять на фронт небывалое количество солдат. Возобновляемые источники пушечного мяса поддерживали огонь игры на истощение, продвигая войны все дальше вдоль толстого хвоста степенного распределения.