Французская идеология, насаждаемая штыками, расползлась по Европе. Неимоверной ценой она была вытеснена, однако дала начало множеству идей и философских течений, которые, как описано в главе 4, объединялись под флагом Контрпросвещения. Говард считает, что их общим знаменателем было «мнение, что человек не просто личность, которая, наблюдая и рассуждая, способна формулировать законы и строить на их основе справедливый и мирный социум, но прежде всего член общины, которая его формирует по законам, ему самому до конца непонятным, и которой он обязан оставаться верным».

Вспомним, что в Контрпросвещении было два основных течения, по-разному отозвавшихся на французскую заразу. Консерватизм Эдмунда Берка отстаивал мысль, что нравы общества — это проверенные временем проявления процесса цивилизации, укротившего темную сторону человеческой натуры, и как таковые заслуживают уважения не меньшего, чем формалистические рассуждения интеллектуалов и реформаторов. Консерватизм Берка, сам по себе яркий пример рационализма, стремился всего лишь слегка откорректировать гуманизм Просвещения. Но романтический национализм Иоганна Готфрида фон Гердера разнес этот идеал в клочья. Гердер утверждал, что этническая группа — конкретно германский Volk — обладает уникальными качествами, которые не позволят ей слиться воедино с человечеством в целом, и скреплена она узами крови и почвы, а не разумным общественным договором.

Согласно Говарду, «этому противоречию между Просвещением и Контрпросвещением, между личностью и народом суждено было пропитать и во многом сформировать историю Европы в XIX веке и всего мира в веке последовавшем»[593]. В эти два столетия консерватизм Берка, просвещенный либерализм и романтический национализм сталкивались друг с другом в самых разных комбинациях (порой вынужденно объединяясь).

Венский конгресс 1815 г., где государственные мужи великих держав проектировали систему международных отношений, которая продержится почти столетие, стал триумфом берковского консерватизма, ценившего стабильность выше всего. Тем не менее, замечает Говард, архитекторы мира «были наследниками идей Просвещения в той же мере, что и деятели Французской революции. Они не верили ни в Божественное право королей, ни в священный авторитет Церкви; но, так как и король, и Церковь были необходимыми инструментами установления и поддержания внутреннего порядка, который столь грубо нарушила революция, их власть должна была быть повсеместно восстановлена и признана»[594]. Еще важнее, что «они больше не считали войну между крупными государствами неизбежной частью международных отношений. События предыдущих 25 лет показали, что это слишком опасно». Великие державы взяли на себя обязательства по сохранению мира и порядка (которые теперь отождествлялись). Этот «Европейский концерт» (Венская система международных отношений) стал предтечей Лиги Наций, ООН и Евросоюза. Этому международному Левиафану принадлежит значительная заслуга в установлении длительных периодов мира в Европе XIX столетия.

Но стабильность эта насаждалась монархами, чьи владения представляли собой беспорядочные конгломераты этнических групп. И эти группы начали громко требовать участия в управлении своими делами. В результате пышным цветом расцвел национализм, который, по Говарду, «основан не столько на всеобщих правах человека, сколько на праве наций пробивать себе дорогу к жизни и защищать свое существование». Мир — не та ценность, о которой беспокоились в краткосрочной перспективе; мир наступит, «только когда все нации станут свободными. Между тем [нации] отстаивали свое право использовать в борьбе за свободу все доступные средства, начав именно те национально-освободительные войны, которые должна была предотвратить Венская система»[595].

Вскоре националистические чувства проникли во все политические течения. Единожды возникнув, национальные государства стали новой нормой, которую теперь стремились сохранять консерваторы. По мере того как монархи становились лицами наций, консерватизм и национализм постепенно сливались[596]. А в умах многих интеллектуалов романтический национализм сплелся с гегелевской доктриной о том, что история — это неумолимая диалектика прогресса. Как кратко сформулировал эту доктрину Луард, «вся история представляет собой выполнение некоего Божественного плана; а война — способ, которым суверенные государства, через которые план проявляет себя, регулируют свои разногласия, двигаясь к возникновению более совершенных государств (таких как Пруссия), знаменующему достижение этой Божественной цели»[597]. Со временем эта доктрина дала начало мессианским, воинствующим романтическо-националистическим движениям — фашизму и нацизму. Коммунизм ХХ в. тоже понимал историю как всемогущую диалектику насильственного освобождения, только вместо наций у него были классы[598].

Можно подумать, что либеральные последователи британского, американского и кантианского Просвещения должны были бы оказать противодействие этому все более воинственному национализму, но оказались меж двух огней: не могли же они стать на сторону традиционных автократических монархий и империй! Так либерализм заключил союз с национализмом, прикрывшимся маской «самоопределения народов», в каковой идее было нечто смутно демократическое. К несчастью, дымка гуманизма, окутывающая эту фразу, обязана своим появлением роковой синекдохе. Термин «нация», или «народ», стал обозначать всех отдельных мужчин, женщин и детей, из которых и состоит нация, а потом нацию целиком стали олицетворять политические лидеры. Правитель, флаг, армия, территория, язык теперь уравнивались с миллионами людей из плоти и крови. Либеральная доктрина самоопределения народов была закреплена в речи Вудро Вильсона в 1916 г. и стала основой нового миропорядка, установившегося после Первой мировой войны. Одним из тех, кто мгновенно увидел внутреннюю противоречивость идеи «самоопределения народов», был госсекретарь Вильсона Роберт Лансинг, который записал в своем дневнике: