~

Одновременно с безостановочным наращиванием военной мощи укреплялась и вторая сила, способствующая снижению частоты военных действий (первая — консолидация государства). Многие историки называют XVIII в. передышкой в нескончаемой истории европейских войн. В предыдущей главе я упоминал, что такие империи, как Голландия, Швеция, Дания, Португалия и Испания, перестали соперничать с великими державами и перенаправили свою энергию с завоеваний на торговлю. Бреке пишет о «сравнительно мирном XVIII столетии» (по крайней мере, с 1713 по 1789 г.), который на рис. 5–17 выглядит как U-образный провал, а на рис. 5–18 — как неглубокая искривленная буква W между пиками религиозных и французских войн. Луард замечает, что в Эпоху суверенитетов с 1648 по 1789 г. «цели носили сравнительно ограниченный характер; многие войны так или иначе оканчивались вничью, и ни одна из сторон не достигала максимума своих целей. Часто войны длились долго, но умышленно велись сдержанными методами, и потери были не такими тяжелыми, как в предшествующие или последующие века». Конечно, и в XVIII в. случилось несколько кровопролитных драк, например мировая война, известная как Семилетняя, но, как замечает Дэвид Белл, «историкам приходится научиться различать оттенки ужасности и, даже если восемнадцатое столетие и не превратило капающих слюной псов войны в „дрессированных пуделей“… конфликты этого периода все-таки относятся к наименее ужасным в истории Европы»[589].

И как мы выяснили в главе 4, этим затишьем мы обязаны Гуманитарной революции, нераздельно связанной с Веком разума, Просвещением и зарождением классического либерализма. Охлаждение религиозных страстей лишило войны их эсхатологического смысла, и лидеры теперь могли вести переговоры, а не сражаться до последнего человека. Суверенные государства стали торговыми державами и предпочитали торговлю с положительной суммой завоеваниям, чья сумма отрицательна. Прославленные писатели деконструировали концепцию чести, приравнивали войну к убийству, высмеивали европейскую историю насилия, описывали события с точки зрения солдат и завоеванных народов. Философы дали новое определение правительству: если раньше оно считалось средством воплощения желаний монарха, то теперь — инструментом улучшения жизни, свободы и счастья людей — и пытались придумать, как ограничить власть политических лидеров и побудить их отказаться от войн. Идеи просочились наверх и повлияли как минимум на некоторых правителей того времени. И хотя их «просвещенный абсолютизм» не перестал быть абсолютизмом, он был все же лучше абсолютизма непросвещенного. Кроме того, в XVIII в. в США и Великобритании пробились первые ростки либеральных демократий (которые, как мы увидим, оказались умиротворяющей силой).

Конечно, дальше все пошло вразнос. Французская революция, французские революционные и Наполеоновские войны стали причиной как минимум 4 млн смертей, заняв сразу несколько строк в списке «Самых ужасных дел» и сформировав резкий пик графика военных потерь на рис. 5–18.

Луард считает 1789 г. началом Эпохи национализма. Игроки предшествующей Эпохи суверенитетов захватывали территории, формируя династические империи, не ограниченные понятием «нации» как народа с общей землей, языком и культурой. В новую эпоху на сцену вышли государства, определяющие себя через национальную принадлежность своих граждан и соревнующиеся с другими нациями за превосходство. Националистические чаяния спровоцировали 30 войн за независимость в Европе и привели к независимости Бельгию, Грецию, Болгарию, Албанию и Сербию. Они же стали причиной войн за объединение Италии и Германии. Народы Азии и Африки тогда не считались достойными национального самовыражения, так что европейские государства укрепляли свою славу, колонизируя их.

В такой схеме Первая мировая война выглядит кульминацией этих националистических чаяний. Ее разжег сербский национализм, бросивший вызов империи Габсбургов, масла в огонь подлило националистическое противостояние германских и славянских народов (а вскоре и британцев и французов), а в результате многонациональные империя Габсбургов и Оттоманская империя распались, а на карте Центральной и Восточной Европы появились новые национальные государства.

Конец Эпохи национализма Луард относит к 1917 г. Тогда в войну вступили Соединенные Штаты, переопределив ее как борьбу за демократию против тирании. Одним из итогов войны стала Октябрьская революция в России, которая привела к созданию первого коммунистического государства, и мир вошел в Эпоху идеологий, когда демократия и коммунизм воевали во Второй мировой войне с нацизмом и в холодной войне — друг с другом. В 1986 г. Луард после «1917» поставил тире и пробел, сегодня же мы можем дописать дату окончания Эпохи идеологий — 1989 г.

Концепция Эпохи национализма втиснута в довольно жесткие рамки. Начался этот период с французских революционных и Наполеоновских войн, возбужденных националистическими настроениями французов. Но эти войны были равно вдохновлены и идеями Французской революции — задолго до так называемой Эпохи идеологий. На графике эта эпоха напоминает трехслойный сэндвич — с разрушительными войнами в начале и конце и двумя рекордно длинными мирными интервалами (1815–1854 и 1871–1914 гг.) в середине.

Куда лучше можно понять последние два столетия, утверждает Майкл Говард, если рассматривать их как борьбу за влияние между четырьмя силами, которые порой вступали во временные союзы, — просвещенческим гуманизмом, консерватизмом, национализмом и утопическими идеологиями[590]. Наполеоновская Франция, наследница идей Французской революции, в Европе стала ассоциироваться с французским Просвещением, хотя на самом деле была скорее первым воплощением фашизма. Да, Наполеон осуществил несколько разумных реформ: например, ввел метрическую систему мер и Гражданский кодекс (который до сих пор действует во многих регионах мира, испытавших влияние Франции). Но по большей части он вращал стрелки часов истории в обратную сторону, удаляясь от гуманистических достижений Просвещения. Наполеон захватил власть путем переворота, уничтожил конституционное правление, восстановил рабство, прославлял войну, заставил папу короновать его императором, восстановил католицизм как государственную религию, посадил трех своих братьев и зятя на престолы других государств и с преступным пренебрежением к человеческой жизни вел безжалостные завоевательные кампании.

Белл показал, что революционная и наполеоновская Франция была одержима комбинацией французского национализма и утопической идеологии[591]. Эта идеология, как различные версии христианства до нее и фашизм и коммунизм после, была мессианской, апокалиптической, экспансионистской и убежденной в собственной непогрешимости. Оппонентов она считала неисправимым злом, экзистенциальной угрозой, которая должна быть уничтожена ради достижения высшей цели. Белл замечает, что воинствующий утопизм исказил идеалы гуманистического прогресса Просвещения. Для революционеров кантовская «цель вечного мира имела ценность не потому, что удовлетворяла фундаментальному нравственному закону, но потому, что соответствовала историческому прогрессу цивилизации… Так они открыли дорогу идее, что во имя будущего мира все средства хороши — даже война на уничтожение»[592]. Сам Кант презирал эту интерпретацию, замечая, что такая война «привела бы к вечному миру лишь на гигантском кладбище человечества». Отцы-основатели Америки, тоже осведомленные о том, из каких кривых досок сколочено человечество, были прямо-таки одержимы страхом перед явлением вождей империалистического или мессианского типа.