было достаточно, чтобы подозрения распространились и на него. Помещенный в одиночную камеру, Раевский, как и фон Бок, вскоре потерял рассудок. Он тоже томился в своей камере до тех пор, пока его не освободили одновременно с фон Боком в 1827 году и так же «под присмотр родственников»[852]. В. Ф. Раевский обвинил Аракчеева в гнетущем политическом климате, в котором страдали его брат и многие другие: «Железные кровавые когти Аракчеева сделались уже чувствительны повсюду, — писал он об этом периоде. — Служба стала тяжела и оскорбительна»[853].

Несчастные судьбы Каразина, фон Бока, братьев Раевских и многих других иллюстрируют вопиющую непоследовательность, проявленную Александром I в отношении доморощенных критиков режима в России после поражения Наполеона. Хорошо известно, что царь, напротив, закрывал глаза на многочисленные и подробные отчеты, которые он получил о распространении тайных обществ декабристов и об их либеральной повестке приблизительно с 1818 года, кульминацией которых стали сообщения И. В. Шервуда и А. И. Майбороды в июле и ноябре 1825 года. В этих сообщениях фигурирует ряд царских фаворитов, в том числе его адъютант и начальник штаба 2‐й армии генерал П. Д. Киселев. Они называли нескольких гвардейских офицеров, хорошо известных Александру I лично, но он не предпринял никаких действий. Напротив, на основании аналогичных отчетов другие лица, не связанные с тайными обществами, были немедленно арестованы по приказу царя и скоро отправлены в Петропавловскую крепость или в еще более мрачную крепость в Шлиссельбурге.

Есть много хорошо известных объяснений непоследовательности Александра I. В том числе предположение, что его преследовали воспоминания о попустительстве в отношении убийства своего отца, императора Павла I; что царь не мог заставить себя отдать приказ о массовых арестах тех, кто принадлежал той же социальной среде в различных придворных кругах; или тех, кто был увлечен теми же идеями социальной и политической реформы, которые с самого начала своего правления, или даже ранее, Александр I высказывал сам, как дитя своего времени. Возможно, по какой-то причине царь просто выборочно игнорировал то, что ему говорили, особенно в случае с будущими декабристами. Скорее всего, совокупность всех этих предположений стоит за непостижимой психопатологией «Сфинкса на троне».

В заключение следует отметить, что отдельные случаи, приведенные здесь, ни в коем случае не были исключительными. Вместе они иллюстрируют риски, которым подвергались те, кто решил выражать политические или социальные взгляды, не совпадающие с общепринятыми. Эти примеры также говорят нам о способности Александра I бессердечно относиться к своим подданным. В частности, дело фон Бока остается бесспорно позорным эпизодом, в котором Александр I фигурирует в самом неблагоприятном свете. Это резко контрастирует с широко распространенным взглядом на его доброту и мягкость как человека и правителя, воплощенным, например, в суждении Роберта Пинкертона, современного британского наблюдателя и основателя Московского библейского общества в 1813 году: «Об Александре I истинно можно сказать, что никогда даже виновному он не наносил раны одной рукой, чтобы не возлить в нее масло и вино другой. Он правил русским народом с такой неслыханной кротостию, что находились недостойные, злоупотреблявшие его благорасположением»[854].

Однако жестокое обращение Александра I со многими дворянами свидетельствует о том, что он рассматривал их дерзкие выражения альтернативных точек зрения о будущем политическом и социальном развитии России как потенциально недопустимую угрозу своему исключительному статусу самодержца и царя. Его жесткая реакция на эту предполагаемую угрозу обнаруживает, что Александр I был далеко не «ангел», каковым его стали называть ближайшие родственники после поражения Наполеона и особенно после его неожиданной смерти в ноябре 1825 года.

Глава 12

Социальная и политическая культура декабристов

В этой главе анализируется изменчивый характер «европейского» поколения российского дворянства после 1812 года и рассматривается дворянин, осознающий себя как личность, противостоящая государству. Глава рассматривает контекст растущей оппозиции правительству в некоторых кругах и фокусируется на социальной и политической культуре декабристов. В заключение приводится оценка масштабов поддержки заговорщиков среди более широких кругов дворянства.

Поколение 1812 года: зарождающаяся декабристская фронда

Я окончил 1824 г. самым веселым образом: поутру часа с два я занимался службою, потом чтением, а вечером играл в карты; в ноябре месяце началися в так называемом собрании балы, и я давал у себя несколько вечерников, на которых бывало до 50 гостей. Сей род жизни мне понравился тем более, что я нашел в оном совершенную независимость[855].

Эта показательная запись в дневнике А. И. Михайловского-Данилевского подчеркивает самосознание освобожденного человека, который строит свою повседневную жизнь в Санкт-Петербурге к концу царствования Александра I. Его упор на личную автономию и общение с избранными предполагает мир, далекий от условностей, существовавших в военных и придворных кругах, в которых тем не менее вращался Михайловский-Данилевский.

Представители его поколения нашли собственные способы выражения своей индивидуальности и формирования своего мировоззрения в годы аракчеевщины: несмотря на все свои усилия, режим не смог предотвратить формирования общественного мнения. Они делали это как читатели «толстых журналов», члены литературных салонов, философских дискуссионных кружков и особенно тайных обществ и масонских лож, по крайней мере до их закрытия в 1822 году. Феноменальный рост последних, особенно во втором десятилетии XIX века, когда правительство терпимо относилось к ним, во многом приучил российское дворянство к концепции тайных обществ[856]. В свою очередь, различие между литературными салонами и тайными обществами становилось все более размытым. Как заметил Н. И. Тургенев, «даже самые безобидные посиделки впечатлительные люди легко принимают за тайные общества. Так общественное мнение относится даже к чисто литературным кружкам людей, занимающихся исключительно литературой, проводящих время на закрытых собраниях в дружеской непринужденной беседе».

Сам Тургенев находил такие литературные кружки в целом довольно легкомысленными. Он встал на сторону своего друга, генерала М. Ф. Орлова, когда тот заявил членам одной группы, что умные люди не должны тратить свое время на такие мелочи, как литературные споры, когда состояние их страны явно требует их активного участия в продвижении благосостояния общества. Орлов призывал их отказаться от своих детских занятий в пользу более благородных задач[857].

Стремление к самосовершенствованию и повышению уровня образования в то время принимало и другие формы. Например, вошли в моду Ланкастерские школы взаимного обучения, направленные на борьбу с неграмотностью, и многие из них были открыты в армии, в городах и в дворянских поместьях[858]. Точно так же членство в Библейском обществе стало не только модным, но и почти обязательным. Это новое увлечение изучением Писания, более в духе