— Неправда, — покачал головой Цезарь, — этобыла твоя личная победа над твоими личными врагами. И твоя личная месть. Я исейчас считаю, что нельзя было казнить римских граждан в нарушение нашихзаконов.

— Великий Юпитер, всеблагой и милосердный, —громко закричал Цицерон, — я спасал тогда Рим.

В триклиний испуганно заглянуло несколько рабов Цезаря.

— Вы мне не нужны, — удалил их Юлий и, обращаясь кЦицерону, посоветовал: — Не так громко, а то соберешь всех рабов в моем доме.

— Я не могу понять, — горячился Цицерон, —что может быть общего у тебя с популярами. Мне понятны мотивы Клодия — безумцаи развратника, пытающегося сделать себе карьеру, слывя защитником популяров. Ноты, Цезарь? Или Красс, который дает деньги популярам. Может быть, он считает,что популяры будут благодарны всадникам[144] за их помощь?Придя к власти, чернь сметет сначала сенатскую партию оптиматов, а потомпримется и за всадников. Кто поддерживает, кроме вас, популяров? Безумные поэтыи скульпторы, опустившиеся торговцы и ремесленники. Потерявший разум ЛукрецийКар или влюбленный в распутную Клодию Катулл. Это не политики, Цезарь.

Но только ты и твоя слава делают популяров столь опаснымидля всех. И для тебя самого в первую очередь. Теперь, после этого случая сКлодием, я думаю, ты во всем разобрался сам. Не разводись с женой, тем болеечто она невиновна. Вместо этого иди в суд и выступи субскриптором на судепротив Клодия.

Цезарь молчал.

Ободренный этим молчанием, Цицерон продолжал:

— Ты уезжаешь в Испанию в качестве пропретора. Мыотпустим тебя, забудем все твои долги. Вернувшись, ты сможешь претендовать наместо консула Римской республики. А в Риме наконец восстановится стабильность.Кроме того, — очень тихо добавил Цицерон, — ты отомстишь за честьдома Юлиев.

Цезарь принял решение.

— Благодарю тебя, Цицерон, — сказал он,вставая, — но я не собираюсь выступать на суде в качестве обвинителя.Согласись, что это довольно смешная роль — защищать свою честь подобнымобразом.

— Ты его простил, — не поверил услышанномуЦицерон, вставая вслед за хозяином дома, — но что скажут римляне?

— Я не могу думать за весь римский народ, —терпеливо произнес Цезарь, — мне неизвестны также отношения Клодия с моейбывшей супругой. В любом случае я ничего не хочу знать об этом.

— Ты бросаешь всех на произвол судьбы, — тихосказал Цицерон, — бросаешь всех нас. Ты занял самую удобную позициюневмешательства. Воистину, Цезарь, тебе можно удивляться. Но как тырасплатишься со своими долгами?

— Думаю, что это менее всего волнует оптиматов, —улыбнулся Цезарь, — я найду поручителя.

— Да хранят тебя боги, — сказал на прощаниеЦицерон. — Кстати, обвинителем на процессе готов выступить иЛукулл, — выпустил он свою последнюю стрелу.

— А я слышал, вы не хотите утверждать распоряженийПомпея на Востоке. Неужели это правда? — ответил еще более сильным ударомЦезарь.

Цицерон быстрым шагом вышел из триклиния.

«Как поступает муж, обнаруживший измену жены, — подумал,усмехаясь, Цезарь. — Разводится с ней, чтобы семейная жизнь не мешалакарьере. И сдерживает чувства, постигая происшедшее рассудком, подсказанным емуздравым смыслом».

— К тебе пришел трибун Фуфий Кален, ты его звал, —доложил Зимри.

— Пусть войдет, — разрешил Цезарь.

«Но Клодий действительно невероятный мерзавец», —подумал он напоследок.

В грехом обильный век оскверняются

сначала браки, семьи, рождения,

Отсюда выйдя, льются беды

В нашей Отчизне, во всем народе.

Квинт Гораций Флакк

Январские иды выдались в году 693-м римской эры особеннохолодными. Римляне почти не покидали своих жилищ, предпочитая проводить дни сдрузьями и клиентами в своих триклиниях.

За семнадцать дней до февральских календ был проведентрадиционный праздник освящения храма Конкордии, богини согласия и милосердия.Проводившим обряд жертвоприношения консулам было не до веселья, ибо уже наследующий день сенат должен был рассматривать дело Клодия.

После святотатственного поступка Клодия прошло уже нескольконедель, а римляне по-прежнему волновались, гадая о возможном исходе дела.

А тут еще начали опаздывать хлебные караваны из Египта иСирии. Это подогревало и без того растущую ненависть к сенату, которую умелосеяли популяры. Сам Клодий в термах, храмах и других общественных местах,пользуясь своим правом квестора, устраивал вызывающие собрания, обрушиваясь собличительными речами против виновников народных бедствий.

Люмпены охотно внимали ему, ибо ничто так не льститсамолюбию плебса, как осуждение правителей и власть имущих. Бездарные,опустившиеся люди, разорившиеся торговцы, малоимущие ремесленники с понятнымодобрением внимали гласу Клодия. Они находили в его речах безусловноеоправдание своей никчемности, ибо их счастью и успехам в полной мере мешаласенатская партия.

Во время этих митингов никто не задавал себе вопроса: а могули я сам работать, умею ли вести хозяйство, быть рачительным и бережливымхозяином?

Во всем виноваты оптиматы, радовались плебеи и люмпены,слышавшие в речах Клодия и других популяров то, что они хотели слышать.

Феномен толпы еще недостаточно изучен и усвоен историками,хотя прошедшие несколько тысяч лет дали подтверждение нашим взглядам. Толпаникогда не приемлет мнения, отличного от ее мнения. Потакание низменныминстинктам, безудержная лесть в свой адрес, зачастую неумеренное восхвалениенесуществующих достоинств, грубая критика власть имущих — психоз достигается вомногом путем самовозбуждения. Лишь гениальным единицам удается переломитьнастроение и ход мыслей единого пространства людей. Но, потакая низменныминстинктам, разжигая их, государственный деятель должен быть готов и к тому,что рано или поздно психический накал страстей ударит и по нему, ибо в рамкахданного пространства людей уже не остается места независимым суждениям. Сливаясьв единую массу, толпа ищет идолов своей любви и своей ненависти, выражая свойвосторг и неприязнь с одинаково безумной силой. Римский плебс своеобразно любилКлодия, всегда видя в нем нарушителя традиционных устоев и морали ДревнегоРима, а это импонировало люмпенам, словно вызов Клодия был и их собственнымвызовом.

Сенаторы собирались на свое заседание ранним утром, когдатусклый январский день еще не успел вступить в свои права и улицы города незаполнились народом.

Многие отказывались даже от традиционного жертвоприношения,поскорее входя в сенат.