оказались неспособны продолжать это делать, пока шла война. В военные годы особенно ощутимыми оказались две социальные проблемы, каждая из которых была тесным образом связана с нараставшим из месяца в месяц кризисом государственности: возникновение чрезвычайного экономического положения военного времени и феномен принудительного переселения.

Мы затронули только некоторые аспекты сложной и необычайно важной истории российской экономики военных лет. Имперская система с началом войны была фундаментальным образом подорвана. До 1914 года Россия в больших объемах поставляла на международный рынок товары и рабочую силу. Но, когда разразилась война, ключевые торговые пути в Европу были перекрыты, а самые значимые морские пути были заблокированы, когда Османская империя закрыла Проливы, а немцы – Балтийское море. Единственные пути, оставшиеся открытыми, имели малую пропускную способность и непрочные связи с Центральной Россией, испытывали на себе действие жестоких морозов: связи с Азией и Тихим океаном через Сибирь, арктические морские пути в Мурманск и Архангельск да сухопутные маршруты через Скандинавию. Сперва государственные и военные стратеги говорили об этой насильственной автаркии «нет худа без добра». Возможно, считали они, сокращение производства сельскохозяйственной продукции, неминуемое при мобилизации миллионов крестьян, можно будет компенсировать отказом от экспорта зерна. По большому счету, это было верно: на полях империи росло достаточно хлеба, чтобы кормить население вплоть до 1917 года.

Однако подобное понимание экономики было довольно примитивным. Недостаточно вырастить зерно (или произвести другие товары). Все это еще нужно сохранить, перевезти, снова поместить на хранение и обеспечить сбыт. Это потребовало бы либо укрепления внутренних каналов рыночной экономики империи, либо разработки новой нерыночной формы экономического производства и распределения. Как сказано в главе 1, царистское государство упорно отказывалось и от того, и от другого. Опасаясь иностранцев, евреев и «спекуляции», военные и государственные власти травили и оказывали давление не только на коммерсантов, но и яростно обрушивались на любое упоминание о том, что прибыльная торговля приносит государству пользу и является проявлением патриотизма. В страхе перед коммунистами те же власти поддерживали принцип частной собственности и отрицали возможность захвата имений или предприятий российских собственников во имя военных целей или общественного блага.

Таким образом, экономическая система, которую можно обозначить как «ставканомика» – от термина «Ставка Верховного главнокомандования», – сочетала в себе яростную враждебность в отношении рыночного капитализма и равно яростную ненависть к коммунизму. Ставканомика не сводилась к генералам, правящим окраинными землями от имени Ставки. Я использую это слово просто для краткого обозначения антикапиталистической, антикоммунистической и антисемитской политической экономики, доминирующей в выработке политико-экономических решений в зоне боевых действий в первый год войны, а затем распространившейся по всей империи в последующие военные годы. Внутренние противоречия этой экономической идеологии были очень глубоки, что и демонстрируют два феномена военного времени. Первый из них, изученный во всех подробностях Эриком Лором, это покушение на права частной собственности населения вражеских держав во время войны. Военные вожди в Ставке нападали, арестовывали, а затем захватывали обширные земельные угодья и огромные фабрики, особенно принадлежавшие немцам. Чиновники и местные жители тогда устраивали драки, растаскивая имущество предприятий. Все это происходило в условиях затянувшихся дебатов о земельной реформе и владении фабриками, когда умеренные и консерваторы ханжески ратовали за права частной собственности. Как вскоре начали сетовать обеспокоенные правительственные чиновники, эти захваты могли ослабить (и ослабляли) любые принципиальные претензии на права собственности, которые государство выдвинуло бы в других условиях [Lohr 2003: 64-65]. Если можно забрать землю Шмидта во имя общественного блага и поддержки военных усилий, почему заодно не забрать землю Иванова?

Второй феномен касался представления о евреях во время войны. Для приверженцев ставканомики евреи были типичными капиталистами: спекулянты, стремящиеся извлекать прибыль из рыночной деятельности. В то же время евреи были также и типичными коммунистами: распространители иностранной заразы и политических диверсий. Важно понимать, что это противоречие не было результатом разумного суждения о том, что некоторые евреи были капиталистами, а некоторые – коммунистами. Получалось, что «еврей» одновременно представлял собой и то, и другое.

Очевидно, что ставканомика не могла разрешить базовые проблемы, порожденные экономикой военного времени. В действительности она только ухудшила положение. Как мы видели в главе 1, кампания против евреев и широкое распространение «таксы» на товары лишило прибыльности законную коммерцию в зоне военных действий, сделав это занятие опасным. Это вытеснило значительную часть торговли и производства в область «второй экономики» черного рынка. Мародерство и реквизиции со стороны армии (а потом все в большей мере и гражданских лиц) создало «третью экономику», основанную уже не на деньгах, а на применении силы. Я прослеживал результаты данной трансформации экономики военного времени на протяжении всей книги, поскольку Великое отступление принесло вызванную этими явлениями тревогу в самое сердце империи. Дороговизна стала главной повседневной проблемой подданных России, темой писем с фронта и на фронт и ежедневных разговоров в казармах и крестьянских домах. Вскоре последовала нехватка товаров первой необходимости, поскольку принудительно сниженные цены и глубинная неопределенность спровоцировали запасание всего впрок, а потребительские товары занимали последнее место в приоритетах военного производства. Неумелое армейское управление экономикой также дало себя знать. Приоритет всегда отдавался армии и войне, и никто не имел права отказать чиновникам от военной экономики, которые забирали больше людей, лошадей, поездов, чем требовалось, и неэффективно распоряжались этими ресурсами. Только в 1915 году военные начали постепенно примиряться с тем фактом, что подобная неэффективность в условиях тотальной войны наносит им непосредственный вред на поле боя. Рабочие военных заводов, попавшие под массовую мобилизацию 1914 года, потихоньку возвращались на рабочие места, где могли принести больше пользы, чем в окопах. Участие армии в Особых совещаниях и Военно-промышленных комитетах означало, что по крайней мере верхушка осознавала, что военно-гражданское планирование и координирование должно прийти на смену бессмысленному накоплению запасов. Эти органы внесли значительные улучшения в конкретных сферах, в частности в производстве оружия. Нехватка боеприпасов, так сильно дававшая о себе знать на полях сражений весной и летом 1915 года, существенно сократилась в течение 1916 года.

В целом, однако, коллапс экономики продолжался, о чем свидетельствовали длинные хлебные очереди и отсутствие других основных потребительских товаров в конце 1916 – начале 1917 года. Российские чиновники, ведавшие экономикой, не могли должным образом решить проблему дефицита ни на бумаге, ни на практике. В конце 1916 года они разработали планы реквизиции зерна, но не смогли решить вопрос о том, как использовать принуждение для реализации этой политики, что замедлило ее претворение в жизнь и в результате окончилось неудачей [Holquist 2002:42]. С февраля 1917 года в Петрограде было решено ввести карточки, но это