Марио присвистнул.

— Барт собрался играть героя-любовника? То еще будет зрелище!

— Но он все-таки актер, что бы о нем не говорили. И ты знал его куда лучше, чем я.

— Ну не скажи, — защищался Марио. — Он просто много ошивался в студии. Танцор из него не ахти, но акробатом он был хорошим.

Кено многозначительно щелкнул языком.

— Я это себе представляю. Держу пари, в трико он был симпатяшкой.

— Поверь на слово, — хохотнул Марио.

— Тебе лучше знать.

Марио, отвернувшись, снова засмеялся. А потом впился в Кено взглядом.

— К твоему сведению, Барт много водился со мной, потому что я достойно держался на публике. Не жеманничал направо и налево, и он мог показываться со мной в приличных местах, не выдавая себя. Господи помилуй, Эдди, ты же не ревнуешь?

— А должен?

Томми с неожиданной вспышкой ревности узнал имя. Барт Ридер. В вестернах и приключенческих фильмах он обычно играл злодеев и второстепенных персонажей. Похоже, в этой части света съемка в кино была не таким уж великим делом.

Эдди вздохнул.

— Если что, мы всегда можем сказать, что с ним знакомы.

— Откуда ты вообще об этом знаешь? — спросил Марио.

— Вчера вечером заглянул в «Круглый Квартал». Там все об этом судачат. И Барт там был, отмечал. Спрашивал о тебе.

Марио качнул головой.

— Забирай мою долю Ридера, я только рад буду. Я жесть не люблю, а у него были кое-какие странные идеи.

— Хоть намекни, — попросил Кено.

— Не при ребенке. Но тебе бы не понравилось, это я точно говорю.

— О да, — Кено как-то странно улыбнулся. — Ты-то знаешь, что мне нравится.

И вдруг он подскочил с кровати, всплеснув руками.

— Боже, у меня занятие после обеда! Я просто не могу снова его пропустить! До встречи, Томми.

Кено схватил свитер и был таков.

— Развлекайтесь, детки… Подумайте о дядюшке Эдди вечером.

Хлопнула дверь, и Марио, встретив любопытствующий взгляд Томми, пожал плечами.

— Какой-то он чудной.

— Не без этого.

— Он выглядит… — Томми замолчал, не в силах подобрать слово, и Марио пришел на помощь.

— Он жеманничает. Да. Это игра на публику. Он вполне мог бы вести себя… по-мужски, как я. Он просто храбрее и… наверное, более честен.

— Может, и так, но как бы тебе понравилось, если бы я начал изображать из себя такое?

— Я бы сломал тебе шею. Впрочем, Анжело бы меня опередил. Он тебе понравился?

— Более или менее. Только он ведет себя так, будто ты ему принадлежишь.

— А ты как думаешь?

Встретив его тяжелый пристальный взгляд, Томми начал было закипать, но быстро взял себя в руки.

— Зря ты так. Если ты решил привезти меня сюда только для того, чтобы показать своего нового бой-френда…

— Да нет же. Ой, я ему принадлежал — точнее он меня позаимствовал — пару-тройку лет назад. Ничего серьезного. Он просто был человеком, с которым можно поговорить, с которым не надо скрываться и лгать. Хотя говорит, в основном, Кено, а меня ты знаешь.

— Ага. Хотя иногда ты заставляешь меня хотеть, чтобы я тебя не знал.

Марио запер дверь, потом повернулся и протянул руки. Томми, дрожа, прижался к нему. Марио поцеловал его и пробормотал ему в губы:

— Повтори, Везунчик. Повтори.

И снова отчаянная одинокая зима осталась позади. Изнутри вскипало странное чувство защищенности. Оно ширилось, прогоняя пустоту, заполняя Томми от макушки до пяток — островок надежности, на котором строилась сейчас его жизнь. Рядом с Марио Томми вновь обрел себя.

— Скучал по мне? — осмелился он спросить.

— Нет, конечно. У меня тут целый кордебалет взад-вперед шастал, не было времени простыни сменить… Парень, а ты как думаешь? Почему я даже написать тебе не решился, даже рождественскую открытку прислать?

Марио снова поцеловал его, сильно, до боли. А через секунду снова улыбался, и напряженные складки вокруг его рта разгладились. Он погладил Томми по подбородку.

— Ты начал бриться! Мне уже лучше. Я больше не соблазняю безбородого юнца. Ты знаешь, какое слово было для этого у греков.

Томми, не убирая голову с плеча Марио, возразил:

— Я всю жизнь слышу, что у греков было слово для того или сего, но так и не узнал, для чего именно.

Марио хихикнул.

— Веришь или нет, но у них действительно было для этого слово. Причем они единственные, у кого это слово можно было произнести в приличном обществе.

Им полагалось иметь бой-френдов и любить их… такие отношения уважали.

— Ты шутишь!

— Ничуть. Я когда-нибудь покажу тебе книжку. Они посвящали своим мальчикам стихи и все такое, и никто не возражал. Люди считали это нормальным.

Пошарив немного в книжном шкафу, Марио пожал плечами, выпрямился и процитировал по памяти:

— Любовь и дружба принимают свою чистейшую форму в отношениях между мужчинами. В Спарте каждому достойному мальчику полагалось иметь зрелого любовника, который был ему наставником и образцом мужественности. Чувства эти зажигали в каждом юноше добродетель и храбрость, возбуждали в нем желание показать свою доблесть и отвагу. Оба скорее бы умерли, чем выставили себя в недостойном свете в глазах друг друга.

Он улыбнулся.

— Аристотель. Может, ты слышал о нем на уроке истории, но держу пари, что этому вас на уроках не учили.

Томми покачал головой. В груди стало горячо до боли. Он всегда знал об этом, чувствовал где-то глубоко внутри: Марио взрастил в нем все самое лучшее — силу, храбрость — научил его