— Князь был сейчас?

— Нет, не князь, я теперь не про князя. У меня был сейчасАндрей Петрович Версилов и… вы ничего не знаете? Не случилось с ним ничеготакого?

— Может быть, и случилось, но что именно у вас-то с нимпроизошло? — торопливо спросил я.

— Конечно, я должен бы был тут сохранить секрет… Мы как-тостранно разговариваем с вами, слишком секретно, — опять улыбнулся он. — АндрейПетрович, впрочем, не заказывал мне секрета. Но вы — сын его, и так как я знаюваши к нему чувства, то на этот раз даже, кажется, хорошо сделаю, если васпредупрежу. Вообразите, он приходил ко мне с вопросом: «Если на случай, наднях, очень скоро, ему бы потребовалось драться на дуэли, то согласился ль бы явзять роль его секунданта?» Я, разумеется, вполне отказал ему.

Я был бесконечно изумлен; эта новость была всех беспокойнее:что-то вышло, что-то произошло, что-то непременно случилось, чего я еще незнаю! Я вдруг мельком вспомнил, как Версилов промолвил мне вчера: «Не я к тебеприду, а ты ко мне прибежишь». Я полетел к князю Николаю Ивановичу, еще болеепредчувствуя, что там разгадка. Васин, прощаясь, еще раз поблагодарил меня.

Старик князь сидел перед камином, окутав пледом свои ноги.Он встретил меня каким-то даже вопросительным взглядом, точно удивившись, что япришел, а между тем сам же, чуть не каждый день, присылал звать меня. Впрочем,поздоровался ласково, но на первые вопросы мои отвечал как бы несколькобрезгливо и ужасно как-то рассеянно. По временам как бы что-то соображал ипристально вглядывался в меня, как бы что-то забыв и припоминая нечто такое,что несомненно долженствовало относиться ко мне. Я прямо сказал, что слышал ужевсе и очень рад. Приветливая и добрая улыбка тотчас показалась на губах его, ион оживился; осторожность и недоверчивость его разом соскочили, точно он изабыл о них. Да и конечно забыл.

— Друг ты мой милый, я так и знал, что первый придешь, и,знаешь, я вчера еще это про тебя подумал: «Кто обрадуется? Он обрадуется». Ну,а больше-то и никто; но это ничего. Люди — злые языки, но это ничтожно… Cherenfant, все это так возвышенно и так прелестно… Но ведь ты ее знаешь самслишком хорошо. А об тебе Анна Андреевна даже высоких мыслей. Это, это —строгие и прелестное лицо, лицо из английского кипсека.[73] Это — прелестнейшаяанглийская гравюра, какая только может быть… Третьего года у меня была целаяколлекция этих гравюр… Я всегда, всегда имел это намерение, всегда; я удивляюсьтолько, как я об этом никогда не думал.

— Вы, сколько я помню, всегда так любили и отличали АннуАндреевну.

— Друг мой, мы никому не хотим вредить. Жизнь с друзьями, сродными, с милыми сердцу — это рай. Все — поэты… Одним словом, еще сдоисторических времен это известно. Знаешь, мы летом сначала в Соден, а потом вБад-Гаштейн. Но как ты давно, однако же, не был, мой друг; да что с тобою? Ятебя ожидал. И не правда ли, как много, много прошло с тех пор. Жаль только,что я неспокоен; как только остаюсь один, то и неспокоен. Вот потому-то мне инельзя одному оставаться, не правда ли? Это ведь дважды два. Я это тотчас жепонял с первых же слов ее. О друг мой, она сказала всего только два слова, ноэто… это было вроде великолепнейшего стихотворения. А впрочем, ведь ты ей —брат, почти брат, не правда ли? Мой милый, недаром же я так любил тебя!Клянусь, я все это предчувствовал. Я поцеловал у нее ручку и заплакал.

Он вынул платок, как бы опять собираясь заплакать. Он былсильно потрясен и, кажется, в одном из самых своих дурных «состояний», в какихя мог его запомнить за все время нашего знакомства. Обыкновенно и даже почтивсегда он бывал несравненно свежее и бодрее.

— Я бы всех простил, друг мой, — лепетал он далее. — Мнехочется всех простить, и я давно уже ни на кого не сержусь. Искусство, lapoésie dans la vie,[74] вспоможение несчастным и она, библейская красота.Quelle charmante personne, a? Les chants de Salomon… non, ce n’est pas Salomon,c’est David qui mettait une jeune belle dans son lit pour se chauffer dans savieillesse. Enfin David, Salomon,[75] все это кружится у меня в голове — кавардаккакой-то. Всякая вещь, cher enfant, может быть и величественна, и в то же времясмешна. Cette jeune belle de la vieillesse de David — c’est tout unpoéme,[76] a y Поль де Кока вышла бы из этого какая-нибудь scéne debassinoire,[77] и мы бы все смеялись. У Поль де Кока нет ни меры, ни вкуса, хотяон с талантом… Катерина Николаевна улыбается… Я сказал, что мы не будем мешать.Мы начали наш роман, и пусть нам дадут его докончить. Пусть это — мечта, нопусть не отымают у нас эту мечту.

— То есть как же мечта, князь?

— Мечта? Как мечта? Ну пусть мечта, только пусть дадут намумереть с этой мечтой.

— О князь, к чему умирать? Жить, теперь только и жить!

— А я что же говорю? Я только это и твержу. Я решительно незнаю, для чего жизнь так коротка. Чтоб не наскучить, конечно, ибо жизнь естьтоже художественное произведение самого творца, в окончательной ибезукоризненной форме пушкинского стихотворения. Краткость есть первое условиехудожественности. Но если кому не скучно, тем бы и дать пожить подольше.

— Скажите, князь, это уже гласно?

— Нет! мой милый, отнюдь нет; мы все так и уговорились. Этосемейно, семейно и семейно. Пока я лишь открылся вполне Катерине Николавне,потому что считаю себя перед нею виновным. О, Катерина Николавна — ангел, онаангел!

— Да, да!

— Да? И ты да? А я думал, что ты-то ей и враг. Ах да,кстати, она ведь просила не принимать тебя более. И представь себе, когда тывошел, я это вдруг позабыл.

— Что вы говорите? — вскочил я, — за что? Когда?

(Предчувствие не обмануло меня; да, я именно в этом роде,предчувствовал с самой Татьяны!)

— Вчера, мой милый, вчера, я даже не понимаю, как ты теперьпрошел, ибо приняты меры. Как ты вошел?

— Я просто вошел.

— Вероятнее всего. Если б ты с хитростью вошел, они бынаверно тебя изловили, а так как ты просто вошел, то они тебя и пропустили.Простота, mon cher, это в сущности высочайшая хитрость.

— Я ничего не понимаю, стало быть, и вы решили не приниматьменя?