– Нет, слишком жарко, mon vieux.[51] – Он ослабил галстук. – Я выпью пива. Какое у вас есть разливное?

– Мы только что приготовили свежий лимонад, – сказал Оливье Жану Ги.

– Идеально. Merci.

– Ну как там продвигается процесс? – спросила Рут. – Уже наврал?

– Каждым словом, – сказал Гамаш.

Он поздновато вспомнил о проблеме, которая непременно возникнет с Рут: ее невозможно контролировать. К счастью, большинство считало, что она либо шутит, либо выжила из ума.

Это напоминало попрыгунчика в коробке. Коробка вроде кажется обычной, пока оттуда не выпрыгивает безумная фигурка.

В окне за спиной Рут он увидел, что дети на лугу перестали танцевать и падают на землю. Смеются и перекатываются.

«Пепел, пепел».

Борьба за мяч кончилась. Один из мальчишек подкидывал его на колене, а другой, размазав слезы по грязным щекам, схватил свой велосипед и поехал прочь.

В стекле окна Гамаш видел американцев. Призрачное отражение накладывалось на вихляющегося мальчишку. Словно две фотографии одного человека, сделанные с промежутком во много лет.

Гамаш знал: именно туда, в будущее, поехал мальчишка на велосипеде.

Потом он сосредоточил мысли на детях. «Уходите, – молча молил он их. – Расходитесь по домам».

Но дети продолжали играть, а парнишка на велосипеде продолжал тонкими ногами крутить педали, пока не исчез из виду. Оставив призрачное отражение довольствоваться настоящим.

Гамаш откинулся на спинку стула и испустил протяжный, довольный вздох. Демонстративный вздох, хотя не слишком притворный. Он старался не вглядываться в окружающий лес в поисках боевиков картеля.

Гамаш знал: даже глаза могут выдать его. За каждым его жестом внимательно наблюдают. Каждое слово ловится, оценивается гостями. Они были уверены в себе, тем не менее бдительны.

Он не мог себе позволить ошибиться.

– Обедать будем здесь? – спросил он. – Умираю с голода.

– Оноре пора поесть, а потом купаться, – сказала Анни, вставая.

– А мне надо возвращаться в город, – сказала Лакост. – Не то чтобы я с нетерпением ждала завтрашнего дня.

– Ой, я забыл тебе сказать: судья решила начать заседание пораньше. В восемь.

– Утра? – спросила Изабель, и Мирна с Кларой рассмеялись, услышав, с какой интонацией это было сказано.

– Сочувствую, – сказал Гамаш. – Судья хочет сделать как можно больше, пока не начнется пекло.

– Тогда мне тем более нужно поспешить. Вы остаетесь на ночь?

– Наверное. Еще не решил, – ответил Гамаш.

– Тебе помочь? – Жан Ги поднялся вместе с Анни.

– Я пойду, – сказала Рейн-Мари. – А вы двое оставайтесь. Наслаждайтесь выпивкой. Обед минут через сорок пять. Лосось на гриле. Вы придете? – спросила она у Мирны и Клары.

– Я не против, – сказала Мирна. – Если только ты не собираешься закрыться в своей мастерской и закончить картину.

– Умираю со смеху, – заявила Клара. – Обед – это здорово. Мы вам поможем.

Перед тем как они ушли, Арман обнял Рейн-Мари. Он надеялся, не слишком крепко. Закрыл на секунду глаза, вдыхая ее запах старых садовых роз. И Оноре.

Жан Ги поцеловал Анни и Рей-Рея.

Он едва сдержался, чтобы не шепнуть Анни: забирай Оноре и уезжай в город. Если бы он сделал это, в головы американцев могло бы закрасться подозрение, и в результате все закончилось бы очень плохо.

За их столом остались только Рут и Роза. Старуха попивала виски, а Роза запрыгнула на стол и отправилась к Бовуару. Он крякнул, когда утка спрыгнула со стола ему на колени. И устроилась поудобнее.

Арман, приложившись к стакану с пивом, увидел уезжающую машину Лакост. Рейн-Мари с Анни, Мирной и Кларой, державшей на руках Оноре, вышли в золотой вечер. Рейн-Мари остановилась, нагнулась и вырвала сорняк в саду перед домом.

Она показала сорняк Мирне, и та захлопала в ладоши. У них это стало дежурной шуткой, появившейся в первый год жизни в деревне, когда Рейн-Мари и Гамаш пропололи весенний сад, но вскоре выяснилось, что сорняки остались, а почти все многолетники вырваны с корнем.

Мирна стала их садоводческим гуру. Арман улыбнулся, глядя на них.

– Я смотрю, женщина-политик с мужем вернулась, – сказала Рут. – Она заходила ко мне сегодня днем.

– Правда? – удивился Жан Ги. – И зачем?

Антон вышел из кухни и завел разговор с американцами.

Он положил что-то им на стол. Исписанный лист бумаги.

– Сообщить, что меня производят в кавалеры ордена Квебека.

– Это замечательно, Рут, – откликнулся Арман. – Felicitations.[52]

Молодой глава картеля жестом пригласил Антона присоединиться к ним. Повар с удивлением покачал головой, показывая, что у него работа в кухне. Но взгляд американца заставил Антона передумать. И он сел.

– В кавалеры? – переспросил Жан Ги. – Кавалер – это рыцарь на лошади. Вы ничего не перепутали?

Гамаш видел Матео и Леа в дальнем углу бистро – они тоже следили за Антоном и американцами. Леа повернулась к Матео и что-то сказала ему. Матео отрицательно покачал головой.

Потом Леа посмотрела прямо на Гамаша. Посмотрела так неожиданно – даже не дала ему времени отвести глаза. Он знал, что если сделает это сейчас, то будет выглядеть как человек, пытающийся что-то скрыть.

И он выдержал ее взгляд и улыбнулся.

Она не ответила ему улыбкой.

Жан Ги и Рут обменивались оскорблениями, хотя слезящиеся глаза старой поэтессы смотрели не на Бовуара, а на Гамаша.

Арман устроился на своем стуле, закинув ногу на ногу, то ли прислушиваясь к голосам вокруг, то ли не слушая их. Он держал стакан холодного пива – вознаграждение после трудного дня в свидетельском кресле. Он явно пребывал в расслабленном состоянии. Но Бовуар догадывался, что чувствует сейчас Рут.

От Гамаша исходило какое-то излучение.

Неужели ярость? Потому что страхом это определенно не было.

И наконец Бовуар понял, что на самом деле это крайняя степень спокойствия.

Гамаш был центром притяжения в этой комнате.

Независимо от исхода, бомбардировки прекратятся сегодня вечером. Война закончится.

Лакост свернула на старую лесовозную дорогу в километре от деревни. Дорогой много лет не пользовались, и подлесок успел превратиться в лес. Ветки деревьев царапали, скребли и скрывали ее машину от посторонних глаз.