В то же самое время Юнг утверждал, что существование архетипа бога – истина психологическая, а не богословская: она ничего не говорит о том, существует ли бог и каков он (если это не она или оно). Вот почему Юнг вызывал такие споры, а его труды ставили в тупик религиозных авторов. Кроме того, его идеи так неоднозначны, что мы часто не можем точно сказать, что он имел в виду. Но можно как минимум сказать: Юнг утверждал (как можно, во всяком случае, его понять), что человек обладает врожденной склонностью думать о боге (не обязательно при этом в него веря) и что, пока мы не вступим в контакт с этой особенностью человека, мы не сможем жить целостно, или в полноте, или в равновесии, мы не сможем быть здоровыми в духовном смысле. Нам нужно выражать архетип бога, чтобы избежать невроза.

Юнг говорил, что «ненавидит метафизику», однако его мысли куда более метафизичны и куда менее опираются на эмпиризм, чем мысли Фрейда. И в своих выводах Юнг выражает прямо противоположное тому, что утверждал Фрейд. Для последнего религия была формой коллективного невроза, основанного на вытесненной сексуальности и вращающегося вокруг Эдиповой проблемы, Юнг же говорил, что религиозные чувства помогают исцелить невроз. Как бы там ни было, неважно, пользовались его полные тайного смысла теории популярностью или нет, Юнг предпринял самую хитроумную попытку примирить богословие с психологией.

Если бы в этой книге мы придерживались строгого хронологического порядка, то начали бы данную главу с Франца Кафки. Но у нас была причина поговорить о нем именно здесь. Кафка славен тем, что не закончил свои шедевры; три самых знаменитых его книги остались недописанными, когда сорокалетнего писателя убил туберкулез в 1924 году; их издали посмертно, после того как их привел в порядок друг Кафки, писатель и композитор Макс Брод. Таким образом, любая попытка интерпретации здесь сталкивается со сложностями, и к ней следует относиться осторожно. Тем не менее немало трудов Кафки дошло до нас в оригинальном исполнении, так что мы можем понять хотя бы некоторые его намерения, а поняв их, мы сможем увидеть, как резко он отличается ото всех прочих авторов современной эпохи.

Уистен Хью Оден сказал: «Если бы нам выпала задача назвать имя одного писателя, который так же ярко отражает наш век, как Данте, Шекспир и Гете отражали свои, прежде всего следует вспомнить о Кафке». Кафку в первую очередь заботила интерпретация, в частности наше стремление к целостности, которое, как он понимал, было наследием, невозможным наследием традиционной религии.

Каждый из его недописанных романов: «Америка» (или «Пропавший без вести»), «Процесс» и «Замок» начинается с того, что главный герой оказывается в сложном социальном мире, где он совершенно не может понять «правил игры»: таковы Америка для Карла Россмана, суды для Йозефа К. и деревня с замком для К. В каждом случае за этим следует ряд приключений, но можно заметить, что они не прибавляют мудрости или понимания главному герою. Это не просто примеры и символы современной аномии, но нечто более широкое, состояние «рожденности», когда «мы вдруг сталкиваемся с миром [родившись в него], созданным другими на основе логики, которая нам интуитивно непонятна».[524] Карлу Россману семнадцать, Йозефу К. тридцать, а К. между тридцатью и сорока; никто из них не ребенок, а в то же время никто из них не достиг зрелого понимания того, как работает социальный мир. И по ходу романа ни один из них не продвигается вперед в этом понимании.

Ярче всего о таких мирах, отличавшихся неопределенностью, Кафка говорит, быть может (без этой добавки мы, если речь идет о Кафке, никак не обойдемся), в романе «Замок». Для главного героя К. замок не столь внушителен, как церковь, где он вырос, далекая и необъяснимая, как далек и необъясним сам иудеохристианский бог. И даже если мы думаем, что «Замок» есть притча о современном феномене бюрократии, то и она также далека и непонятна. Можно предположить, что Кафка описывает главную проблему жизни в секулярном мире – люди просто не могут верить или некритично принять веру детства, когда церковь казалась им чем-то величественным (вспомним аргументацию Фрейда), а в то же время не знают, чем ее заменить. В современном мире мы живем без правил. Мы вынуждены выносить интерпретативные суждения, не обладая нужной для их обоснования информацией.

И эта проблема оставлена нам великими монотеистическими системами: ум бога познать невозможно, мы никогда не раскроем тайну бога, поскольку бог есть имя, которое мы даем самой тайне. Таким образом, в жизни у нас остается лишь интерпретация. Нам надо создавать наши собственные интерпретации мира и жить ими. Мы никогда не повзрослеем (Фрейд верил, что взросление для нас возможно), потому что не знаем правил.

Любой краткий пересказ сюжетов Кафки неизбежно становится пресным, поскольку суть его историй в том, что они передают читателю такое чувство утраты равновесия, дискомфорта, смущения, которое соответствует нынешнему миру. Кафка сгущает краски, но только чтобы яснее высказаться. И он заражает читателя глубинным скептицизмом относительно самой интерпретации. В 1970 году Поль Рикер, француз, протестант, профессор философии в Сорбонне в Париже, описал феномен, который он назвал герменевтикой подозрения. В книге «Фрейд и философия» Рикер писал, что Маркс, Ницше и Фрейд были «мастерами подозрения», поскольку им была свойственна одна общая тенденция – «стремление рассматривать все сознание в первую очередь как «ложное» сознание». В частности, все они с подозрением, со скепсисом относились к религиозному сознанию.

Каждый из них прилагал свою теорию к разным аспектам современной жизни, включая идеологию, нравственность, искусство, литературу и сексуальность, но прежде всего они подозрительно относились к религии как к мифу – это либо «опиум, мешающий массам понять свое положение [Маркс, чьи идеи в итоге были осуществлены на практике в 1920-х годах в Советской России], либо систематическая форма разочарования, которое великий человек испытывает относительно морали стада [Ницше], либо утешительная иллюзия, позволяющая цивилизованным людям игнорировать свои собственные вытесненные инстинкты [Фрейд]». Отвергая религию как не более чем миф, даже если он скрыто выполняет какие-то функции, каждый из этих предводителей создал свою собственную альтернативную мифологию, говорит Рикер, «как если бы тот, кто только что расправился с Минотавром, сам стал чудовищем в глубине лабиринта». По сути дела, они создали новые формы священного мифа, и Кафка указывает, среди прочего, и на это.[525]

Герменевтика в конце XVIII и начале XIX веков развивалась преимущественно как стремление понять Писание как слово бога – будь то в рамках иудейской талмудической традиции или христианской традиции аллегорического толкования. Это позволяет понять одну крайне важную вещь относительно герменевтики: что она выросла из монотеистического мышления, «где видимые разнообразие и разнородность мира имеют единый стоящий за ними смысл, известный только богу (или, в современной версии, только опытному истолкователю) [курсив мой. – Авт. ]».