нехотя смирился, и я решительно взялась за дело, так старательно убеждая себя не пугаться того, что увижу, что не заметила, что хмурюсь аж до онемения лицевых мышц. Но когда передо мной реально предстала картина сквозной раны, прошивающей мощную мышцу его бицепса, мне не просто заплохело, а прямо-таки все внутри оледенело и вскипело от созвучной боли. И дело не во всей этой крови и ужасном виде самого ранения, хотя, видит Бог, и этого мне было уже через край. Просто меня пугало до истерики и бесило до трясучки, что кто-то посмел причинить такую боль… ему. В душе пробуждалось что-то странное, незнакомо жестокое, непримиримо беспощадное. Хотелось броситься на виновных и рвать их зубами и ногтями, наплевав, что срываешь их до мяса… Никогда такого за всю жизнь не испытывала и просто зависла от силы этих эмоций и непонимания их источника. Откуда такое во мне? В человеке, для которого любой конфликт и факт агрессии мучителен и глубоко неприемлем.

— Васька, шевелись давай! Некогда тут задумчивого Будду изображать, — одернул меня Арсений, возвращая в мир неприятностей вокруг.

Я обработала и перевязала его рану уж как смогла. Мои познания в медицине не шли дальше эпизодов в кино с подобными ситуациями. Так что вышло, как вышло, все лучше, чем было. Критики со стороны Арсения не последовало, он только все время, пока я возилась, вертел головой, кажется, на все 360 градусов, настороженно всматриваясь в окружающее нас пространство.

Нам нельзя было больше медлить и оставаться у опасного места — в любой момент могли подъехать машины подельников наших преследователей. Поэтому единственное, на чем Арсений настоял перед тем, как выдвинуться, это чтобы я обула его неопреновые ботинки для каталки вместо своих модных босоножек на шпильке. Он хотел засунуть меня полностью в свой гидрик, но, заслышав звук двигателя на трассе, дал команду срочно следовать за ним. След, черт возьми, в след!

Арсений повесил мне на плечи свою здоровую прорезиненную котомку, в которую успел засунуть аптечку из машины и небольшой пледик, который валялся всегда на заднем сидении. Сам он надел рюкзак с кайтом, а на безмолвный вопрос в моих глазах лишь коротко усмехнулся и ответил:

— Берегу матчасть до последнего, по заветам Шона.

Я не знаю, сколько мы шли, куда мы шли, почему мы шли именно туда, зачем это было делать ночью. Вокруг пахло прелой листвой, свежей, даже не совсем по южному, зеленью, я изредка ойкала и спотыкалась, наступая на попавшие под ноги, мало защищенные тонкими прорезиненными ботинками, камушки и коряги. Арсений не останавливался, лишь крепче стискивая мою ладонь, и на несколько минут замедлял ход, чтобы я могла перевести сбившееся дыхание. Зря он переживал, что я замерзну в шелковом коротком комбинезончике — через несколько часов ходьбы по бездорожью, исцарапанная дикой ажиной, исхлестанная мелкими веточками, которые не успевал придержать идущий впереди меня Сеня, я была мокрой, как мышь, едкий пот затекал в глаза… Бо-о-оже милосердный, я же накрашена! Была! Я чуть не умерла со стыда, представив, на кого же стала похожа, столько раз вытерев лицо то тыльной стороной ладони, то краешком Сениной футболки во время пятиминутных привалов, которые он устраивал, заслышав, что я уже даже не дышу, а хриплю загнанной лошадью.

— Васюнь, ты что же это, совсем дыхалка никудышняя, — поддел меня в самый первый раз ни на секунду не запыхавшийся братец, сняв с меня ставшую за эти бесконечные часы втрое тяжелее сумку и вешая ее как второй рюкзак, только задом наперед. — Только тебе сейчас надо спину хоть чем-то укутать, а то протянет поясницу моментально, — нахмурившись, тормознул Арсений. Покопавшись в отобранной у меня суме, он вытащил тот самый небольшой пледик, сложил его наподобие платка и завязал его на мне крест-накрест, отчего я наверняка стала похожа на выгнанную за подснежниками в декабре падчерицу. Но, конечно же, стало и легче, и теплее.

— Сеня, я не ною, чисто интересуюсь — нам еще долго? — пропыхтела я.

Арсений бросил взгляд на часы, потом закинул голову, поглядывая на начинающий едва сереть небосклон.

— По идее мы уже почти подошли к Тхабу. А отсюда можно идти либо через Михайловский, либо через Возрождение. Второй маршрут чуть длиннее, но он проще для новичка. Но меня беспокоит другое. Не нравятся мне эти всполохи. Как бы нам под грозу в горах не попасть. Даже для меня удовольствие малое, — он покачал головой, и, будто бы в ответ на его негромко высказанное опасение, вдалеке всполыхнуло розово-сиреневым светом, а через несколько секунд раздался низкий, далекий, от этого не менее угрожающий рокот.

— Ну, вот и выяснили, что делать дальше. Давай, моя хорошая, знаю, ты совсем из сил выбилась, но надо шевелить поршнями и ускоряться. Держись за меня крепче.

И мы ускорились. То есть, Сеня, очевидно, по его собственному выражению зашевелил поршнями, а я, похоже, просто повисла на нем, еле перебирая трясущимися от усталости и непривычной нагрузки ногами. Минут буквально через двадцать, когда в лесу уже ощутимо посветлело и вовсю запели, засвистели, засвиристели птицы, мы вышли на увенчанный огромными камнями небольшой открытый взгорок, с которого неожиданно отчетливо моему взору предстала нарисовавшаяся на нашем пути скальная гряда.

— Монастыри. Успели, — пробормотал Арсений, по лицу которого уже непрерывными струйками тек пот. — Василиска, давай, вытаскивай из рюкзака кайт и насос.

— Зачем? — для настоящего удивления я была слишком вымотана, но даже в таком состоянии это его указание казалось как минимум странным. — Зачем тебе кайт? Ты хочешь туда взлететь?

— Взлететь? — Недоуменно переспросил Сеня. Очевидно, что он был очень сосредоточен, и смысл моего вопроса до него дошел не сразу. А потом понял и только улыбнулся. — Нет, Васюнь. Нам надо очень быстро обустроиться в укрытии. Давай, поспешай, а я пока постараюсь еще мягоньких веток наломать для настила. Да, и сумку вот эту резиновую тоже освободи. Я сейчас вернусь.

Он уже собрался уйти, но я вцепилась в его рукав.

— Скажи мне, что с тобой все нормально! — Несмотря на то, что в моем разуме просто не осталось места хоть для каких-то эмоций из-за изнуряющей усталости, беспокойство за Арсения сверлило изнутри мучительно и непрерывно, как монотонная зубная боль. И так же, как от нее, избавиться от этой проедающей нутро тревоги без медицинского вмешательства не выйдет.

— Да что мне будет? — Арсений изобразил свою обычную самодовольную ухмылку, и, вроде, и правда, выглядел в совершеннейшем порядке в отличие от меня, но в самой глубине души я чувствовала легкую фальшь, неверную