Но глаза его оставались все еще безумными, страшный смыслеще не дошел, отчаянная надежда жила, что еще можно что-то выторговать...

– Бросай оружие! – потребовал он. – Бросай!..Или я сейчас нажимаю курок.

Я видел его подрагивающий палец, вот-вот нажмет, сам того нежелая, весь трясется, на губах чуть ли не пена.

– Закрой глаза, – попросил я Анну. – Сейчасна тебя брызнет дрянью, но ты не пугайся.

Она послушно опустила веки. Лицо ее было бледным, носпокойным. Она верила мне, как верила и шла за мной всю жизнь. А этот смотрелна меня выпученными глазами, из уголка губ показалась пена. Я готовилсяспустить курок, я мог его только ранить, и тогда он точно нажмет курок, я могвообще промахнуться или даже попасть в Анну, но если я послушаюсь и положупистолет, то он тут же убьет меня... а потом, потом, возможно, и Дашеньку тоже.

В последний момент в моих глазах что-то изменилось, взорушел поверх его головы за его спину, я чуть-чуть наклонил голову, даваянеслышный приказ кому-то, кто подкрался сзади, действовать, и хотя он знал, чтоя один, все же невольно насторожился и скосил глаза, пытаясь заглянуть себе заспину, рука его начала описывать полукруг, и я нажал курок.

Руку тряхнуло, грохот сухо ударил по барабанным перепонкам.Верхняя часть головы с всклокоченными волосами словно сорвало ветром. Брызнулиотвратительные красные брызги, словно по бутылке с кровью ударили дубиной.

Анна тут же открыла глаза. Только теперь ее пальцы сотвращением ухватились за жилистую руку врага, отбросили с себя, как ядовитуюзмею. Или по крайней мере грязного вонючего ужа.

Она сделала ко мне шаг, не глядя на тело, что грузно рухнулосзади. В глазах ее был все тот же страх:

– Виктор... Дашенька...

– Что? – вскрикнул я.

– Твой знакомый... Бережанский!.. держит ее взаложниках... Он утащил в летнюю кухню...

Сзади пахнуло хорошими духами. Стелла, появившись за нашимиспинами, как сказочная фея или христианский ангел, ласково обняла Анну заплечи, погладила по голове. Анна прижалась к ней как ребенок, она никогда небыла сильной женщиной, а в этом ангеле чувствуется голубая сталь, и Стеллавластно и заботливо повела к выходу.

Я все это видел только боковым зрением, мимо с громким топотомподошв пронеслись стены узкого коридорчика, я выскочил через боковую дверь.

В глубине участка сиротливо белела крохотная кухонька. Дверьи одно окно, там внутри кирпичная печь, я сложил ее тридцать лет тому, во всестороны на десятки шагов ровное пространство, если не считать десантников, чтозалегли и с той стороны.

Грудь моя вздымалась часто, я с трудом заставил себяостановиться. Заходящее солнце освещает домик чуть слева, на кирпичах старойстены видно каждую выбоинку, но в окне черно, как в безлунную ночь. На мигпочудилось, что там что-то мелькнуло.

Я сделал два шага вперед, закричал:

– Это я, Никольский!

В избушке было тихо, но у меня было ощущение, что за мнойнаблюдают. Машины милиции стоят плотно, солнце играло на выставленных в нашусторону стволах ружей и пистолетов.

Сделав еще пару шагов, я крикнул снова:

– Это я, Никольский!.. Покажись, никто стрелять небудет!

Снова тишина, далеко за оградой послышался шум, подъехалиеще машины, но мои глаза не отрывались от избушки. Наконец там послышался шум,дверь чуть приоткрылась, темно, затем распахнулась во всю ширь. Там стоял накорточках Бережанский, левой рукой к груди прижимал Дашеньку, а правойприставил ствол пистолета ей в бок. Правая щека ребенка была расцарапана. Кровьс такой силой ударила мне в голову, что в глазах я услышал треск лопающихсякровеносных сосудов. Взор застлало красным. Я ощутил, как разрываю его начасти, разбрасываю еще теплые куски мяса...

Бережанский, взмокший и с трясущимися очками, бородкавзлохмачена, прокричал истерически:

– Ну что скажешь? Вот и пришла проверка на твоюпрочность!

Дашенька смотрела исподлобья, ствол давил ее так сильно, чтоона закусывала губу. Я с трудом загнал глубже ярость, что рвалась зверинымрыком, застилала глаза красной пеленой:

– Ты ее знаешь.

– Проверим! Проверим, как твои идеи работают напрактике, а не на митингах!

Я покачал головой:

– Я такую проверку прошел еще до твоего рождения ипрохожу всю жизнь. Брось оружие, отпусти ребенка и выходи с поднятыми руками.Может быть, тебя не расстреляют... сразу.

Он захохотал, ткнул пистолетом еще сильнее, отчего ее плечиподались назад, а лицо передернулось болью. Я ощутил, как сердце начинаетразламывать грудь. В голове нарастало давление, в висках потяжелело.

– Бросай оружие сам, – велел он торопливымиспуганным голосом. – Бросай, бросай! Я выйду с твоей внучкой, сяду вавтомобиль, а если кто-то будет меня преследовать...

Я прервал резко:

– Это в самом деле жизнь, а не твой блуд в Интернете.Если причинишь ребенку боль, то клянусь честью... а ты уже видел, что онаделает с людьми, что если хотя бы ранишь... я пойду в твой дом и убью всю твоюсемью. Убью Веру Андреевну, убью твоих Андрея и Сашу, убью Настеньку. А потомпойду на кладбище и опозорю могилы твоих родителей... ибо они все еще отвечаютза ублюдка, которого породили!

Он пристально всматривался в меня, я видел, как злобныйоскал сполз с его лица, оно побледнело, покрылось смертельной бледностью. Ястоял перед машинами и говорил громко, ясно. Глаза расширились, он выкрикнулсрывающимся голосом:

– Ты не сделаешь!

– Сделаю, – ответил я. – Посмотри на меня.

Он смотрел, я чувствовал на себе взгляды милиционеров,стояла страшная мертвая тишина. Я стоял впереди машин, меня легко сразитьпулей, я не прятался, как эти бравые парни в бронежилетах, касках и супербронес головы до ног, что спрятали головы как страусы, а взамен приглашающевыставили откормленные задницы.

Он смотрел на человека, который вышел из старого мира, успевзастать остатки верности и чести, прошел через нынешний мир, и, не задерживаясьв нем, как с радостью остались все эти... ну, которым трудно поднять задницы,вошел в новый мир, остальным все еще страшный, непонятный. Я чувствовал, какрешимость уходит из него, как вода уходит через жаркий песок. В его глазах былстрах, хотя я доктор наук, на мне европейский костюм, но во мне та же кровь,что и в жилах зверя, у меня во рту зубы, которыми терзаю бифштекс с кровью, и уменя прямая спина и смелость человека, который решился наконец-то признать, чтостарые стандарты, жалкие алгоритмы получеловека, занесенные из США, в новоммире уже не действуют.

Я стоял с ровной спиной и развернутыми плечами, в мою грудьон мог выстрелить в любой миг, но я не отводил глаз, и, похоже, он сам понял,что я – человек старого поколения, сумел пройти через нынешнее, не остановилсяи уже шагнул в следующее: непонятное, кровавое и жестокое.