наглый, с кошачьими глазами, на Зара разительно похожий, куда как милее сердцу стал.

И она понимает, что я понимаю.

Улыбается лукаво…

А вот и князь. Тот, первый, что получил эти земли. Он кланяется…

Жизнь? Они все мертвы, как они могут…

- И от моего возьми, - а в сарафане эта женщина совсем даже не грозна, скорее уж в ней чуется сила, но та, поющая, живая сила весенней земли.

Мать Святы?

Скорее уж та, пра-пра-пра…

- За правнучку спасибо… и Марку скажи, что нет на нем вины. И чтоб дурить не думал, ему еще внуков растить надобно.

- Скажу, - говорю онемевшими зубами.

- И от меня… - эта дева даже не мрамор белый, нет, мрамор – камень теплый. Её же белизна иного толка – северная, ледяная. И смотреть-то на нее зябко.

Но я знаю, кто…

А она-то почему? Я-то…

- Правнучка моя, конечно, не особо умна, но шанс у нее будет… - ногти её отливают морозной синевой. Но в прикосновении теплые. – Скажи, что надобно сердце слушать, а не то, что эти вот навыдумывали… сердце узоры выкладывает.

И руку к груди приложила.

- Когда сердце слепо, то и остается, что чужие повторять… но у нее выйдет. Я мыслю. Если дурить не станет. А станет – скажи, что самолично явлюсь за косы оттаскаю.

Только и могу, что кивнуть.

- И мой дар прими, хозяйка врат, - эта женщина мне совсем незнакома. Но… яркий рыжий волос. И черты лица заостренные, тоже лисьи.

И вижу, что родом она издалека…

Кланяюсь. И отворачиваюсь, ибо я видела, как не стало Мёдб…

- Это была славная смерть, - говорит она мне. – Время моей внучки пришло. Но уйти без причины непросто…

- А душа… и мои родители, их души… и получается, что у вас тоже есть…

Это напрочь противоречит тому, что говорят.

В легендах.

- Конечно, - отвечает та, что сидит на корне. – Они ведь тоже дети Творца.

- Но люди…

Замолкаю. И понимаю. Да… мне ведь говорили. Люди. Боги. Сила и дар. И если так, то… просто вот… просто стереотипы, так?

И корни их уходят в далекое прошлое.

В мир, где люди боялись нелюдей. И воевали. И искали защиты. И желали быть в чем-то лучше… избранней. Впрочем, это желание не только людям свойственно.

- Те души, из города, и остальные, они ведь… не погибли? Верно? Если душа – это искра Творца, то… то она бессмертна, так? И даже ты не способна…

- Ограничить. Запереть. Пленить. Не уничтожить. А те… им больше не место в мире этом. Они ушли к отцу. И вернутся ли? Сюда? Куда-то еще? Не знаю… главное, что дверь открыта. И всё снова…

Так, как должно бы быть.

Я выдыхаю.

И встаю.

А еще… еще я, кажется, понимаю.

- Вас ведь не двое, - нельзя говорить такое богам, но и молчать я не в силах. – Есть только ты. А люди… люди видят. Жизнь и смерть. Смерть и жизнь…

Она снова смеется.

И говорит:

- Иди уже… любопытная… пока нити еще держат.

А они держат.

Они стали еще прочнее, эти нити. И главное, что теперь я, пожалуй, впервые за все время, вижу дорогу назад. И иду. Сперва неспешно, но после меня вдруг переполняет легкость.

И я спешу.

Бегу.

Взлетаю. А затем все-таки призрачные крылья не выдерживают, и я падаю… падаю. Но падать совсем не страшно.

Глава 41

Глава 41

Жарко.

И в ухо дышат. От этого щекотно. Еще и сверху привалило чем-то… кем-то. На этот раз сил хватает, чтобы глаз открыть. Левый.

Но я уже и без того знаю, кто там дышит. Но рука-то затекла. И нога. И кажется, все тело тоже затекло. Я ерзаю, пытаясь как-то сменить позу, и Лют просыпается.

- Яна?

- А…ха…

Во рту сушь сухая, и голова чуть потрескивает, то ли от осознания собственной избранности и величия, то ли от избытка дури. Ну или вообще, сама по себе.

- Пить, - попросила я, и рука, придавливавшая меня к кровати, исчезла.

Пить дали.

Не воды – отвара… кажется, в нем была ромашка, и корень валерианы тоже чувствовался. Правильно. Пациента надо успокоить. Успокоенный пациент лечению не сопротивляется.

Девясил, куда без него.

И еще что-то, неразличимое.

- С-спасибо.

- Я позову…

- Не надо, - я ухватила Люта за руку. – Со мной… все… хорошо. Уже. Наверное. И будет тоже…

Потому что я вернулась.

Туда, где нужна и где мое место. Где моя жизнь и вообще…

- Ночь, да?

Спрашиваю, хотя сама вижу. За окном темень, и в палате не лучше, только в углу поблескивает красным глазом какой-то датчик.

- Ночь, - подтверждает Лют, успокаиваясь.

- И давно я тут…

- Третий день.

Три дня и три ночи… тьфу, что за бред сказочный в голову-то лезет. Икаю. И закрываю рот руками, чтобы выпитый отвар от этой икоты не выплеснулся.

Пытаюсь сесть.

И Лют помогает.

- А ты тут…

- Ну… я вообще-то там был, - он указывает в стену. – В соседней палате… в одну Цисковская запретила.

- Это она зря, - я зеваю, широко так, душевно.

- Я ей говорил. Но с нею не поспоришь… вообще пригрозила изолировать, - пожаловался Лют, присаживаясь рядышком. – Мол, истощение и все такое… силы… а они тебе нужны. Я как-нибудь восстановлюсь, не в первый раз.

- Расскажи, как все… было?

Я-то знаю, оттуда, изнутри, но снаружи, думаю, все случилось иначе.

- Ты… прости, пожалуйста. Я не досмотрел. И вообще…

- Все хорошо, - если держаться за руку, то не страшно. Хотя я никогда особо не боялась темноты. Но за руку все одно лучше. – Вряд ли у нас был выбор.

Потому что…

Есть мир.

И его своеобразный разум. Судьба? Нити? Что-то несоизмеримо большее, человеческому пониманию недоступное. И да, выбор у меня был. Формально… только, чуется, реши я поступить иначе, не вернулась бы.

- Это я попросил Мира, чтобы его люди не мешались, - Лют провел рукой по волосам. – Обещал присмотреть… позаботиться.

И не справился.

Никто бы не справился. Если миру нужно, то… не Гришка, так кто-нибудь другой. Или Гришка, но в другой день, час… и как знать, что пришло бы в его больную голову.

- Мир