Она подошла к кроватке. Матрас по-прежнему застелен простыней, вязаное одеяльце разглажено и с одной стороны подоткнуто. Все пыльное и печальное. Сэди провела рукой по металлическим перильцам, раздалось слабое позвякивание. Одна из четырех медных шишечек на столбиках кроватки держалась неплотно. Именно в эту кроватку положили Тео Эдевейна в праздничную ночь. Няня Бруен спала на узкой кровати у дальней стены под скошенной крышей, а снаружи, на лужайке у озера, сотни людей встречали Иванов день.

Вот и боковое окошко, то самое, в котором свидетельница, по ее словам, видела стройную женщину. Гостья утверждала, что это произошло около полуночи, однако наверняка ошибалась. Либо ей померещилось – Клайв говорил, что наутро после праздника женщина все еще была пьяна, – либо она смотрела на окно другой комнаты. Впрочем, возможно, она и видела Элеонор в окне детской, та часто заходила к Тео, но тогда ошиблась насчет времени. Элеонор вышла из комнаты в одиннадцать часов, остановилась на лестнице, чтобы дать указания горничной, а уже около полуночи свидетели видели Элеонор у лодочного сарая, где стояли гондолы.

Круглые настенные часы со строгим белым циферблатом сурово взирали с высоты; стрелки застыли на давно минувших пятнадцати минутах четвертого. На стене висели в ряд пять эстампов с иллюстрациями из книги про Винни-Пуха. Эти стены видели все, но комната не хотела раскрывать свою тайну. Перед мысленным взором Сэди возникли призрачные отпечатки событий той ночи. В какой-то момент после полуночи Энтони Эдевейн пробрался по коридору, зашел в детскую и встал над кроваткой, вот так, как сейчас стоит сама Сэди. Что было потом? Вынес ли он ребенка из детской, или все произошло прямо здесь? Проснулся ли Тео? Улыбался ли он, узнав отца, или как-то почувствовал, что тот пришел с ужасной целью? Может, малыш вырывался и плакал? Что случилось потом? Когда Элеонор узнала, что сотворил ее муж?

Под кроватью на коврике что-то блеснуло в лучах утреннего солнца. Сэди наклонилась и подняла маленькую круглую серебряную пуговицу с пухлым купидоном. Повертела ее в пальцах, рассматривая со всех сторон, и вдруг почувствовала, как что-то ползет по ноге. Сэди испуганно вздрогнула, растеряв от неожиданности все мысли, и не сразу поняла, что это мобильник вибрирует в кармане джинсов. Облегчение сменилось злостью, как только она увидела, что снова звонит Нэнси Бейли. Нахмурившись, Сэди отключила функцию вибрации, а потом сунула мобильник вместе с пуговицей в карман.

Чары развеялись. Сэди больше не видела, как Энтони крадется к кроватке, не слышала шума веселья за окном. Перед ней была заброшенная старая комната, и нет смысла тратить время на оторванные пуговицы и мрачные фантазии.

* * *

В спальне Элеонор Эдевейн стоял полумрак, в затхлом воздухе пахло горем и запустением. Плотные бархатные шторы на всех четырех окнах были задернуты, и первым делом Сэди их раздвинула, кашляя от поднявшейся пыли. Подняла заедающие створки подъемных окон как можно выше и на миг замерла, заглядевшись на озеро. Ярко светило солнце, деловито суетились утки. Услышав негромкий щебет, Сэди подняла голову. Под стрехой пряталось птичье гнездо. В открытое окно лился прохладный, чистый воздух.

Бюро Элеонор стояло у дальней стены. Помня указания Элис, Сэди пошарила под стулом у бюро, погладила потертую обивочную ткань на обратной стороне мягкого сиденья, пробежала пальцами по деревянным краям и, наконец, нащупала два маленьких ключика, которые висели там, где правая задняя ножка стула соединялась с сиденьем. Есть!

Щелкнул замок, и деревянная крышка бюро с легкостью откинулась назад, открыв взору аккуратный письменный стол, на котором лежал блокнот в кожаном переплете и подставка для ручек. Сзади на полочках теснились толстые тетради, и, заглянув в первую, Сэди поняла, что это и есть те самые книги для третьих экземпляров писем, о которых говорила Элис. Сэди жадно пробежала взглядом по корешкам. Ничего не указывало на то, что они располагались в хронологическом порядке, однако, судя по аккуратному столу, скорее всего, так и было. Семейство уехало из Лоэннета в конце тысяча девятьсот тридцать третьего года, значит, в последней книге хранятся письма за месяцы, что предшествовали Иванову дню. Сэди достала книгу с полки, и, действительно, первой страницей служило письмо, датированное январем тысяча девятьсот тридцать третьего года. Оно было написано изящным почерком и адресовано какому-то доктору Штейнбаху. Сэди уселась на пол, прислонившись спиной к кровати, и начала читать.

Письмо оказалось первым из множества писем множеству врачей, и в каждом письме Элеонор рассказывала о симптомах недуга Энтони, просила помочь, и сквозь вежливые предложения прорывалось отчаяние. Она с горечью описывала бедственное состояние мужа, чьи жизненные ожидания отняла война, когда он служил своей стране, упоминала о том, что он много лет пытается выздороветь и вернуть былые способности. Сэди очень тронули письма, но у нее не было времени сожалеть об ужасах войны. Сегодня она хотела найти подтверждение одному-единственному ужасу и потому стала искать в письмах места, где говорилось о склонности Энтони к насилию и о его состоянии перед двадцать третьим июня.

Если письма к врачам в Лондоне Элеонор писала сдержанно, то переписка с Дафидом Ллевелином оказалась гораздо откровеннее. Элеонор по-прежнему упоминала о недуге мужа – Сэди забыла, что до того, как заняться литературой, Ллевелин был врачом, – но теперь, когда не нужно было подбирать слова, чтобы сохранить достоинство мужа в глазах далекого медицинского светила, она писала о состоянии Энтони предельно честно. «Боюсь, он никогда не поправится и все мои поиски не увенчаются успехом… Я бы все отдала, лишь бы ему стало лучше, но как я могу ему помочь, когда он потерял надежду?» Дальше шли строчки, которые убедили Сэди, что она на верном пути: «Сегодня ночью это снова случилось. Он проснулся с ужасным воплем, кричал про собаку и ребенка, требовал, чтобы от них немедленно избавились, и мне пришлось силой удерживать его в постели, чтобы он не выбежал из комнаты. Господи, когда он в таком состоянии, мечется и размахивает руками, то даже не понимает, что это я… Утром он само раскаяние. Я поймала себя на том, что иногда обманываю его, притворяюсь, что сама ударилась, когда куда-то спешила. Я знаю ваше отношение к подобным вещам и, в принципе, согласна, что лучший подход – честность и деликатность, однако правда его убьет. Он бы и мухи умышленно не обидел. Я не вынесу, если он будет мучиться от стыда… Прошу, не тревожьтесь! Я никогда бы с вами не поделилась, если бы знала, что вы примете это так близко к сердцу. Поверьте, у меня все хорошо. Физические раны исцеляются: намного хуже, если ранена душа… Я дала Энтони обещание, а обещания нужно выполнять. Вы сами меня этому учили…»

Вскоре Сэди стало ясно, что Ллевелин знал о романе Элеонор с Бенджамином Мунро. «Мой друг, как вы его жеманно называете, жив и здоров… Конечно, меня мучают угрызения совести. Вы очень добры, что подчеркнули разницу между мной и моей матерью, однако, несмотря на ваши великодушные слова, я понимаю: наши поступки похожи… В свою защиту могу сказать только одно: я его люблю. Конечно, не так, как Энтони, но теперь я знаю, что человеческое сердце может любить двоих одновременно…» И в последнем письме: «Вы совершенно правы, Энтони не должен ничего знать, это окончательно его уничтожит…»