выступило на первый план. Все большее и большее распространение получали спекулянты военного времени всех родов; среди них далеко не последнее место занимали политические спекулянты, пользовавшиеся несчастьем государства и слабостью правительства для получения личных и политических выгод. Наша духовная боеспособность понесла неизмеримый ущерб. Мы потеряли веру в самих себя.

Мысль о революции, распространяемая неприятельской пропагандой, и большевизм нашли в Германии подготовленное состояние умов и с помощью независимой социал-демократической партии завоевали себе почву в армии и флоте. Ложное учение скоро начало привлекать к себе широкие массы. Германский народ в глубине страны и на фронте получил смертельный удар.

Когда я занял пост первого генерал-квартирмейстера, Германия находилась в начальной стадии этой эволюции, предвидеть своеобразие и пути которой было невозможно. Одно было неоспоримо ясно: столкнувшись с такими явлениями, мы не имели права бездействовать.

В борьбе с голодной блокадой теперь кое-что было сделано – мы прорвали ее в Румынии. Найдутся ли для этого еще другие возможности и как мы их используем, – этого никто не знал.

Перед лицом неприятельской пропаганды мы чувствовали себя как кролик перед удавом. Неприятель действовал здесь с исключительной ловкостью и размахом, сильно действующими на массы идеями, работая в тесной связи с руководителями войны и не стесняясь в средствах.

Германский народ, еще не понявший искусства и значения молчания, таким образом, сам показывал ей дорогу, слишком откровенно высказываясь в печати, речах и действиях.

Он сам заклеймил «прусский милитаризм», хотя этот «прусский милитаризм» – дух бескорыстной верности долгу, растворение отдельного человека в идее государства, – создал Пруссию и привел Германию к ее блестящему развитию. Прусский милитаризм и блестящее развитие Германии приобрели равное значение. Внешние черты милитаризма были приняты за его сущность, а исходящая из него национальная сила не нашла себе признания. Надо было одухотворять его, вместо того чтобы с ним бороться. Даже высшие правительственные чиновники во время войны с упреком бросали это слово мне в лицо; можно ли было упрекать в таком случае многих в том, что они считали добрым делом выступить против «милитаризма», хотя не сумели бы даже точно определить это понятие. Правда, многие знали, чего они добивались этой борьбой: она была направлена против авторитета.

Антанта прекрасно знала силу «прусского милитаризма». Она знала очень хорошо, почему она боролась с ним. Она также знала, что делала, восстанавливая немцев против офицерства, являвшегося в конечном счете носителем государственной власти. Она не сомневалась в успехе, восстанавливая в особенности Южную Германию против Пруссии, поднимая травлю против императора, как символа единства государства, а также против германского кронпринца и суля германскому народу золотые горы, если он освободится от императорского дома и других династий.

Позже неприятельская пропаганда занялась также и моей особой. Надо было, чтобы народ усомнился в действиях верховного командования, надо было поколебать веру в конечный успех войны, надо было разрушить доверие к человеку, который старался оказать сильное противодействие интересам Антанты.

Неприятельская пропаганда, пользуясь нашими демократическими взглядами, сумела очернить в Германии и во всем мире нашу форму правления, заклеймить ее как самодержавную, несмотря на то, что наш император не обладал той полнотой власти, какая есть у президента Северо-Американских Соединенных Штатов, и хотя избирательное право в рейхстаг – в важнейшее представительное учреждение в империи, – гораздо демократичнее, чем во многих других странах.

Неприятельская пропаганда все определеннее преследовала цель разрушения единства Германской империи, отдаления Германии от ее правящего дома, а династий и правительства – от народа: это был политический развал.

Она вполне отдавала себе отчет в том, как слова: «мир соглашения», «разоружение после войны», «союз народов» и т. п., – подействуют на германский народ в его бедственном положении и при его аполитичном антивоинственном настроении. Слишком охотно он погнался за этими прекрасными, но ложными призраками, обманывая себя сознательно и бессознательно.

При таком положении дел пропаганда о том, что германское стремление к мировому владычеству вызвало войну и мешает заключению мира, упала на слишком благоприятную почву.

Между тем в действительности германское правительство после Бисмарка вообще не преследовало никаких других целей во внешней политике, кроме сохранения мира. Оно стремилось, может быть, к расширению германских колоний. О мировой политике оно едва ли помышляло, в Багдад оно пошло, не отдавая себе ясного отчета[28]. В нашей жизни, направленной на внешнее, ставившей мираж выше действительности, мы после 1870–1871 гг. переоценивали наши силы и недооценивали силы наших врагов. Мы распространились по всей земле, не укрепившись в Европе. После приобретения имперских провинций и создания Германской империи германский народ был насыщен. Расширение колониальных владений и усиление мирового значения при помощи увеличения рынков для сбыта стали для него необходимостью, но этого можно было достигнуть только силой. Он же добивался своих прав путем мирного соревнования. Немцы, неопытные в делах и не разбиравшиеся в политических доктринах, не понимали, что другие народы не сумеют провести грань между их стремлениями и стремлениями к мировой гегемонии.

Сохранение мира являлось великой задачей. Подобно тому как наша оборонительная война могла быть выиграна только посредством нападения, точно так же мы могли сохранить мир только с помощью ясной и твердой политики, следующей по определенному направлению. Этого не было в германской политике. Она проявляла себя неожиданно и резко. Враждебно настроенные народы воспользовались этим, чтобы сплотиться против нас, объединились против нас и те, которые раньше не могли сговориться между собой. С другой стороны, мы проявили неуверенность и неустойчивость. Это также не дало нам друзей.

Многих немцев это беспокоило, и они часто высказывали в резкой форме свои многообразные опасения. В противоположность правительству, они проявили большую дальновидность. Однако это были лишь частные мнения, которые значили у нас не больше, чем в других странах. Во время войны это положение не изменилось. Военные цели правительств и народов Антанты всегда шли гораздо дальше, чем мечтания отдельных немцев. Теперь мы это чувствуем на своем теле.

Для планов о мировом господстве нужно сильное национальное самосознание. Но мы его не приобрели, несмотря на создание империи в 1871 году; правительство после Бисмарка не продолжало его культивировать. Наоборот, оно слабело в той же мере, как терялась наша сила воли. К тому же в нашем сознании мы слишком определенно оставались союзом государств и по вопросам внутренней политики действовали слишком обособленно друг от друга. Мы вышли на мировой простор слишком рано[29], без национального самосознания, и наш дух всемирного гражданства, пропитанный чуждыми влияниями, не сумел найти равнодействующую между национальным и интернациональным мышлением и между отечественными и мировыми интересами.

Ни план мирового господства, ни