как лунь Павел Андреевич.

— Вот, брат, кто тут у нас! — сказал он радостно. — Слава тебе, «бог моря»! Здравствуй! Жив, милый…

Березко обнял старого художника и, целуя его морщинистое лицо, говорил:

— Здравствуй, Павел Андреевич! Спасибо тебе за догляд, спасибо тебе за все, спасибо…

Выпустив друга из объятий, художник, суетясь, попросил Марию Ивановну и Аню подавать обед. И, подойдя к Ане, шепнул, чтобы она принесла из тайного ларца в его мастерской две бутылки кагору.

Обедали шумно и радостно. Дети ни на минуту не отходили от отца.

Вдруг Васько обхватил отца за шею ручонками и зашептал ему:

— Дай, тятя, мени ушко твое, я щось тоби скажу.

Березко наклонился, подставил ухо к его губкам, измазанным кашей.

— Кажи, що?

— А наша Аня пулей ранетая, — прошептал мальчик так, что все услышали.

— Боже мой! — простонала мать. — Я тебе язык сейчас отрежу! Ах ты, паршивец лобастый!

— Это я токо тяте, — сказал мальчик, насупившись. — Я даже Петрусю не сказал…

— Что такое? — спросил Березко, встревоженно поглядывая на всех.

Художник, не отвечая, предложил:

— Пойдем ко мне. Отдохнем там на диване. Аня, подай нам туда бутылочку.

Художник рассказал все об Ане: как она была задержана Абдуллой Эмиром, как бежала от него, а затем помогала подпольщикам.

Долго рассказывал Павел Андреевич о бесстрашных действиях партизан, прячущихся в подземелье, и назвал имя Коврова. Березко чуть не подскочил с дивана.

— Это ты про Сергея Коврова?

— Да.

— Вот повидать бы мне его! Этот может!

Они помолчали.

— А ну-ка, расскажи теперь мне, что было с тобой, — попросил художник. — Где бывал за это время? Сынок Шумного говорил нам, что в Мариуполе встретил тебя.

— А где он теперь?

— Там, у Коврова.

— Там? Вот молодчага! Ай да парень!

2

Когда Дидов попросил Савельева хорошо покормить его измученный и изголодавшийся отряд, тот дал распоряжение выдать на каждого бойца по одной селедке и по куску хлеба, в полдень пообещал угостить пшенным супом.

Дидов вспыхнул.

— К хрену вас и вашу селедку! — закричал он на Савельева. — Я не святой Антоний, пришел сюда не грехи отмаливать! Это что же такое? Мои люди все время в боях, сколько сделали для революции, а их, измученных, больных, селедкой угощают!

— Чего шумишь? Тут тебе не Карантин! — попытался было остановить его Савельев.

— Не признаю! — бешено крикнул Дидов. — Ну вас… — и он загнул такое словечко, которое вряд ли может быть найдено в каком-либо словаре. Он побежал от председателя штаба так стремительно, что из-под сбитых каблуков его сапог камешки полетели.

Савельев не раз уже ругался с Ковровым и Горбылевским. По его мнению, они миндальничали с Дидовым, не брали его прямо за рога, как любил он выражаться, не поставили сразу на должное место. Когда Бардин, а потом и Ставридин, побывавшие у Дидова в Старом Карантине, докладывали на заседании штаба о состоянии отряда и отношении Дидова к штабу, Савельев сразу заключил, что Дидов неисправимый человек. Он тогда же потребовал отстранить его от партизанского отряда. Но никто из членов штаба не согласился с его предложением, наоборот, все высказывались, что Дидов способный командир, хорошо знающий военное дело, что он может принести немалую пользу в борьбе, но надо обуздать его анархический дух.

Савельев, обозлившись, решил пригласить к себе Дидова и поговорить с ним так, как ему давно хотелось. Учитывая горячий характер командира, Савельев не послал за ним бойцов, а попросил секретаря штаба, старого коммуниста Пастернаева, который был знакомым Дидову еще с семнадцатого года, пойти к нему и привести его в штаб для важного разговора.

Секретарь штаба Пастернаев, старый моряк, испытавший плавучую тюрьму за участие в восстании потемкинцев в 1905 году, посоветовал Савельеву обсудить на заседании штаба решение Дидова уйти из Аджимушкая и всем вместе осторожно, разумно воздействовать на него.

— Хватит с ним цацкаться! Давай зови его! — решительно заявил Савельев.

Пастернаев больше не стал убеждать Савельева и ушел.

Дидов знал Савельева давно, а незадолго до прихода немцев в Крым, когда Савельев был членом Совета рабоче-крестьянских и солдатских депутатов, Дидов — он работал в то время сапожником — сшил ему щегольские желтые сапоги. Теперь Дидову не понравился Савельев, он нашел его кичливым, заносчивым, любившим блеснуть своим высоким положением. Дидов, зная, что Савельев в военном деле совершенно несведущий человек, часто подсмеивался над ним:

— Это фасонный матрос, сторож из брандвахты[11]! Он в нашем деле ни бэ, ни мэ. Ну как вам сказать, ни рожна не кумекает. Он еще настоящей винтовки не видал. Сторожил он корыто плавучего маяка с берданкой еще Александра Третьего. А теперь, видите, хочет, чтоб я, полный георгиевский кавалер мировой войны, действовал по его указу… Смешно. Ну, еще Сережка Ковров — этот военный, нюхал порох, и голова на плечах, а не тыква…

Пастернаев, прежде чем повидать Дидова, разыскал Горбылевского.

— Давид, — шепнул он ему, оглядываясь, — ты будь в штабе. Надо всем быть там, и Бардину, и Колдобе. Я иду за Дидовым, боюсь, что Савельев сейчас наломает дров.

— Что, вызывает Дидова?

— Да, полундра! — воскликнул Пастернаев, взявшись за голову, и мясистые его губы задрожали. — Ты знаешь, что Дидов хочет уходить из Аджимушкая?

— Куда там уходить, тут, кажется, такое начинается! Видел, утром два английских миноносца примчались в бухту да ночью — два французских?

— Да, знаю.

— Говорят, морская английская пехота в городе.

— Кажется, грянет буря.

— Ну вот… Куда же уходить?

— Да тут все Савельев бушует, без подхода он человек. Иди, Давид, туда…

Дидов полулежал на зеленом шпиле обрыва, под ним простерся глубокий и длинный карьер. Он засмотрелся на копающихся у заходов своих людей, на дымящиеся кизяковые костры, вокруг которых толпились празднично одетые жители. За карьером виднелась окруженная старыми акациями белая церковь. На ней трезвонили во все колокола.

— О! Сидел наш Дидов, объятый думой! — шутливо сказал Пастернаев.

— Христос воскресе! — ответил Дидов, перевертываясь на бок. — Если бы у тебя, Митя, не колючая борода, я бы, ей-богу, поцеловал тебя, — засмеялся он.

— А так не похристосуешься!

— Нет!

Дидов украдкой бросил на Пастернаева настороженный взгляд, и лицо его вдруг стало суровым. Он почувствовал, что матрос пришел за ним.

— Садись.

— Да нет, дорогой, садиться некогда. Я, Степан, пришел за тобой. Пойдем в штаб.

— Что? Идти к стратегу из брандвахты селедку получать? — едко сказал Дидов. Он приподнялся, хлопнул руками себя по коленям и отрезал: — Не пойду! Мне нечего с ним делать. Я ухожу к себе в Старый Карантин! Ну вас…

— Нет, Степан, ты погоди, — остановил его Пастернаев. —