Гайдар, должны прислушаться к выводам доклада МВФ, «поддержанного десятками миллиардов долларов». Он сожалел, что вашингтонские экономисты не решились диктовать советскому руководству столь же решительно, как они диктовали правительствам стран Латинской Америки. «Кто-то должен сказать обществу и властям», – писал Гайдар, – что советская экономика не выдержит бремя государственных субсидий, составляющих одну пятую валового национального продукта. Борьба между Горбачевым и Ельциным, доказывал молодой экономист, превращает Советский Союз в латиноамериканскую страну, слабое государство, перебивающееся от кризиса к кризису. Идея всеобщей компенсации за инфляцию, продвигавшаяся и Горбачевым, и Ельциным, была, по его мнению, чистым безумием. Никакими парламентскими указами невозможно обеспечить выплату пенсий при бюджетном кризисе. «Партократов можно менять на демократов, а потом наоборот. Суровую логику макроэкономики это не изменит». Гайдар решил перевести сделанное МВФ «Исследование состояния советской экономики» на русский язык и сделать его основополагающим руководством проведения будущих реформ[791].

В марте 1991 года по приглашению Михаила Бочарова, главы Высшего экономического совета в Верховном совете РСФСР, в Москву прибыла группа американских экономистов – теоретиков и практиков неолиберальной экономики из Стэнфордского университета. Руководитель группы, 50-летний Михаил Бернштам, вернулся на родину после пятнадцатилетней эмиграции. В 1976 году КГБ вынудил его эмигрировать из-за участия в правозащитном движении и сотрудничества с Сахаровым и Солженицыным. В США он закончил Чикагский университет, работал в администрации Рейгана и завел множество друзей в Республиканской партии[792]. В начале перестройки Бернштам предрекал перестройке крах, но весной 1991 года он уже этого не желал. Напротив, он хотел помочь Горбачеву и Ельцину спасти рушащуюся советскую экономику. Перед поездкой он консультировался с Милтоном Фридманом и другими коллегами в Чикагском университете. Он отдавал себе отчет в том, что то, что сработало в Чили, не обязательно пригодится в Советском Союзе. Вместо макроэкономической стабилизации и глобальных инвестиций дерегулированную советскую экономику могут ожидать хаос и разруха. Возможно, полагал Бернштам, универсальные законы неолиберальной экономики можно творчески «подкрутить», чтобы помочь возникновению новой демократической России[793].

15 марта 1991 года американцы встретились с Ельциным. «Я хочу, чтобы вы помогли мне так же, как вы помогли Рейгану», – сказал им российский лидер. Ельцин ничего не знал о неолиберальном консенсусе, но готов был принять его со всеми потрохами[794]. Стэнфордские экономисты засели за выработку новой программы реформ «для России».

ПРИГЛАШЕНИЕ В ЛОНДОН

Вплоть до весны президент Буш не осознавал, какую обеспокоенность и тревогу вызывала в Кремле отсрочка американско-советского саммита. 7 мая он прочитал телекс из Москвы от Джека Мэтлока, проливший свет на это обстоятельство. Американский посол только что встретился с Горбачевым, и советский лидер излил на него свое раздражение: он, мол, помог США по Ираку, но ответной помощи со стороны Вашингтона нет, есть только новые требования. Его личная просьба о кредитах для закупки американского зерна осталась без ответа; американцы не предоставили компьютеры для советских атомных электростанций; совместный проект по строительству гражданских самолетов сталкивается с бесконечными препятствиями. Американская пресса предсказывает скорое падение Горбачева, что «сильно вредит» его репутации в самом СССР. Мэтлок сообщил советскому лидеру о своей предстоящей отставке с поста посла и в ответ услышал: «Почему вы уходите сейчас? Вы что, считаете, что корабль тонет?» Горбачев также спросил, почему американцы тянут с созданием совместных предприятий с советскими экономическими структурами, в особенности в военно-промышленном комплексе, где им теперь предоставлена свобода заключать независимые экономические и торговые соглашения без согласования с государством. Принятые во времена холодной войны законы по-прежнему блокировали передачу в СССР передовых западных технологий и тормозили советско-американскую торговлю. Могут ли американские друзья поспособствовать устранению этих препятствий? Внезапно Горбачев спросил Мэтлока: «Вы хотите, чтобы мы передали вам руль управления?» «Боже упаси!» – ответил американский посол[795].

В субботу 11 мая 1991 года Джордж Буш отдыхал в загородной президентской резиденции Кэмп-Дэвид после недели больших тревог. У него диагностировали редкую болезнь щитовидной железы. Новые методы лечения помогли избежать опасного хирургического вмешательства, но американский президент чувствовал себя истощенным. Восстановив силы, 16 мая он позвонил своему другу Горбачеву[796]. Что он мог ему предложить, он не знал. Ситуация в Прибалтике продолжала сидеть занозой в советско-американских отношениях. Максимум, что мог пообещать президент США – предоставить СССР ускоренную процедуру для получения статуса ассоциативного члена в МВФ и Всемирном банке – без права голоса[797]. Горбачев, однако, совершенно не хотел становиться в очередь со странами третьего мира, чтобы просить финансовой помощи МВФ. Вдруг он сказал Бушу, что хотел бы получить приглашение на предстоящий саммит G7 в Лондоне. В качестве подготовки, быть может, ему стоить отправить в Вашингтон Примакова и Явлинского? Захваченный врасплох Буш ответил: «Я проинструктирую моих людей… в позитивном духе». И добавил, что нужно искать «способы помочь, а не причины, чтобы этого не делать»[798].

Горбачев испытывал сильнейшее давление со стороны кабинета министров Павлова, который хотел определиться с экономическим курсом и со средствами для его проведения. В апреле 1991 года Павлов наконец убедил его, что без повышения цен ничего не получится. Правительство повысило закупочные цены, оплачиваемые по безналичному расчету, втрое. То же было сделано и с розничными ценами. Политическая реакция была мгновенной и предсказуемо негативной. Либеральная московская пресса, «Демократическая Россия» и советники Ельцина немедленно обрушились на Павлова за то, что он обрекает «100 миллионов россиян» на нищету. Павловская реформа была ударом и по популистам в республиках. Пусть республиканские парламенты, рассуждал премьер, продолжают голосовать за повышенные компенсации своим гражданам, но берут за это политическую ответственность и в результате обнажат лживость своего популизма. «Раздавать уже нечего!» – резюмировал он[799]. Павлов также выступил за решительное открытие советской экономики для иностранных инвестиций, включая признание иностранной собственности внутри СССР. Он признал, что для снижения существующей социальной напряженности советскому правительству потребуется 25 миллиардов долларов западных кредитов и инвестиций. Примерно треть этих денег пойдет на импорт товаров повышенного спроса и продажу их потребителям. Полученные средства нужно будет пустить на «конверсию» военно-промышленного комплекса. Еще одна треть будет инвестирована в пищевую промышленность, розничную торговлю и другие ориентированные на потребление отрасли. Остальное – непосредственно на поддержку старых предприятий. В своих мемуарах Павлов писал, что его Кабинет был готов предоставить залоговое обеспечение западным правительствам и банкам, то есть позволить западным компаниям приобретать акции советских предприятий и участвовать в их реструктуризации[800].

Горбачев опасался, что павловский антикризисный курс осложнит его политические переговоры в Ново-Огарево. Он отчаянно нуждался в еще одной волшебной палочке, типа