Между 1910 годом и кончиной Ренуара в 1919-м как минимум на 37 выставках в 12 странах было представлено не менее 605 его работ[1260]. Рекордным стал 1913 год: накануне Первой мировой войны на восьми выставках были представлены в общей сложности 102 картины Ренуара. Наиболее масштабная из них состоялась в марте 1913-го в парижской галерее братьев Бернхайм-Жён: она включала в себя 52 важнейшие работы Ренуара с 1867 года. В ее иллюстрированный каталог под редакцией Октава Мирбо вошли пятьдесят восемь рецензий других критиков, написанных начиная с 1876 года[1261]. Даже в годы войны 224 работы Ренуара были представлены на 14 выставках.

Когда Бернхаймы решили опубликовать книгу о Родене (она вышла в свет в 1915-м), они заказали Ренуару графический портрет скульптора[1262]. В ноябре 1913-го Ренуар пишет в ответ: «Дорогой месье Бернхайм, я с удовольствием нарисую портрет Родена»[1263]. Автором этой книги был Гюстав Кокьо, критик, работавший на Бернхаймов; он же осуществлял связь с Роденом, и в частности пишет ему: «Мадам Ренуар и Ренуар ожидают Вас и мадам Роден. Они прекрасно обосновались, и все готово для Вашего визита. Ренуар живет в Кане, в тех краях любой укажет Вам на его дом. Напоминаю, что Ренуар должен выполнить Ваш портрет для нашего альбома, который собирается публиковать Бернхайм. Кань находится на полпути между Антибом и Ниццей. От Ниццы до него всего несколько километров»[1264]. Ренуар оценил эту работу в тысячу франков[1265]. Впоследствии Воллар убедил его сделать, совместно с Огюстом Кло, литографию по этому рисунку, и с портрета было отпечатано 200 оттисков[1266].

Сам Ренуар, невзирая на всеобщее признание его графических и живописных работ, продолжал сомневаться в ценности своего труда. С одной стороны, мы уже знакомы со словами Кассатт, сказанными в 1913 году: «[Ренуаром] невозможно не восхищаться, такое мужество! Беспомощный калека, страдалец. Одно хорошо – он постоянно работает и сам убежден, что нынешние его картины лучше всех предыдущих, а кроме того, он заработал достаточно, чтобы обеспечивать себе и своим родным все мыслимые удобства»[1267]. С другой стороны, через год, уже после начала Первой мировой войны, Ренуар признался Андре: «Что касается меня, я продолжаю работать, если это можно назвать работой. Только чтобы убить это чертово время, которое стареет, но, как и старая гвардия [Наполеона], не умирает. Я гнию, точно старый заплесневелый сыр»[1268]. Возможно, он не верил в чужую похвалу, не исключено также, что к нему вернулась старая привычка самоуничижения.

Но как бы Ренуар ни расценивал свои работы, сам процесс творчества придавал ему в этот период душевное спокойствие – это следует из неизменного оптимизма его картин. В начале 1910 года, в возрасте 69 лет, он написал Андре: «Мне очень повезло, что у меня есть живопись, которая даже под конец жизни дарует мне иллюзии, а подчас и радость»[1269]. И хотя сам Ренуар противопоставляет искусство и жизнь, Мирбо считает, что они взаимосвязаны: «Вся его жизнь и его творчество – это урок счастья. Он писал в радости… Ренуар, возможно, единственный великий художник, не создавший ни одной грустной картины»[1270]. Видимо, «ни одной грустной картины» Ренуар не написал потому, что видел в своем творчестве способ забыть о своем тяжелом положении: «Это невыносимо, особенно по ночам, я по-прежнему вынужден принимать лекарства, хотя они совершенно не помогают. Помимо этого неудобства, все хорошо, я понемногу работаю, чтобы забыть о муках»[1271]. Действительно, по тому, сколько Ренуар успевал написать за тот или иной период, можно судить о его самочувствии. В 1911 году, после того как он оправился от особенно тяжелого приступа, Алина написала Дюран-Рюэлю: «У Ренуара все прекрасно. Он вновь ощутил вкус к работе, а это признак хорошего самочувствия»[1272].

Если Ренуара посещало вдохновение, даже немощь не мешала ему браться за масштабные полотна. Когда в 1910 году он писал «Жана Ренуара в костюме охотника» (173 × 89 см), стул его иногда ставили на козлы и поднимали на нужную высоту, а к полотну прикрепляли шкивы, чтобы его можно было поднимать и опускать[1273]. Ренуар замахнулся на столь масштабное полотно под влиянием знаменитых фресок, например написанной Рафаэлем истории Психеи, которой он восхищался в 1881 году в Риме на вилле Фарнезина[1274]. Взявшись за столь крупную работу, художник, терявший физические силы, надеялся достичь бессмертия. В своей биографии 1919 года Андре цитирует слова Ренуара: «Теперь, когда у меня уже нет ни рук, ни ног, мне захотелось писать большие картины. Мне все время снится Веронезе, „Брак в Кане Галилейской“… Как жаль!»[1275] Свое отношение к великим мастерам прошлого Ренуар высказал в интервью Уолтеру Пачу, которые давал в 1908–1912 годах: «Не существует ничего, помимо классики. Даже чтобы ублажить заказчика, пусть самого щедрого, музыкант не может добавить к семи нотам октавы дополнительную. Он все равно вынужден будет вернуться к первой. Так же все и в живописи. Нужно только помнить, что классика может возникнуть в любую эпоху: Пуссен был классиком, Камиль Коро был классиком»[1276].