Разве для обоснования греков нельзя втягивать? Вы же сами пользуетесь философским аппаратом, который тоже, в общем, тоже не монотеистами создан.

Есть такая вещь, как непримиримость монистического и монотеистического взглядов. Полная непримиримость. Филон Александрийский пытался втянуть Платона для обоснования Торы, но это было очень неудачной затеей.

И я пользуюсь философским аппаратом, потому что у меня нет под рукой лучшего и общепонятного, для того чтобы выразить совершенно другие интеллектуальные интенции.

То есть можно для выражения других интенций брать философский аппарат?

Я же подробно разжевываю все подразумевания, которые вкладываю в используемые мною термины.

Но Платоном же тоже как инструментом пользовались. Как аппаратом.

Мы говорим о том, что они имеют в виду, и что мы должны иметь в виду. Платоники имеют в виду тотальное всеединство абсолютного Бытия, которое полностью поглощается «невыразимым единым», и вы это прекрасно знаете.

Я имел в виду, как они использовали свой аппарат. Они же тоже пользовались.

Ну, и мусульмане пользовались их аппаратом, в этом ничего хорошего нет. Это привело через триста лет восточных перипатетиков и традиции калама к интеллектуальному коллапсу, потому что философия Аристотеля и Платона, которая была полностью изучена, переведена арабами и доведена до Европы назад, не соответствует Корану. Она не соответствует монотеизму, она не соответствует пафосу Авраама, нашего праотца. Она другая. Пришлось все это дело исторически отменить, с издержками. К сожалению, альтернатива пока не разработана.

Вы выразили, на мой взгляд, очень важный тезис: сказали про то, что современное бытие – это социальная онтология, и высказали важный тезис про то, что важно сделать возвращение онтологии из социального мира, социального пространства в объективное. У меня в связи с этим вопрос. Что есть для Вас онтология? И второй момент связан с тем, какие силы, кто, за счет чего это возвращение может быть осуществлено?

Онтология для меня – это такая интеллектуальная практика и методология в описании Бытия. Есть два подхода к Бытию. Один подход классический, который говорит, что после того, как мы элиминируем все атрибуты и всю феноменологическую часть, то тот неисследуемый и неустановимый остаток, который остается после того, как все устранено (то есть «холодный», «сладкий», «теплый» и прочее), – то сущностно положенное, о котором задавался вопросом Кант, вот оно и есть Бытие. Это один момент.

Второй момент – это то, как подходит монотеистическая теология к вопросу. А она подходит следующим образом. Если мы говорим о Всевышнем как о всецело трансцендентном, то мы должны признать, что существует некая концепция бесконечного вне Него. Которое есть бесконечное неведение о Нем. Вот это бесконечное неведение – то, что язычники называют «брахман», «парабрама», или каббалисты называют «Айн Соф». Это некая изначальная «бездна всеединства», которая на самом деле есть не самодостаточная позитивная бездна как фундамент всего, а есть бездна чистого неведения о Всевышнем как об абсолютно трансцендентном.

Поскольку эта бездна не самодостаточна, то есть она построена на чистом негативе, она не может проявляться в самостоятельном виде, поэтому она проявляется как конечное, которое она тут же отрицает.

Конечное и возможное – это одно и то же. То есть из того, что бездна в первоначальной бесконечности является чисто негативной, существует – как выражение этой несамодостаточности – возможность. Возможность и конечность – это синонимы, и они сами по себе существовали бы как виртуальные, в себе находящиеся, нераскрываемые вещи, если бы они не отрицались и тем самым не приводились в соприкосновение, отражаясь друг в друге. И тогда взаимное отражение всех возможностей друг в друге создает вот это драматическое напряжение второго бесконечного, то есть когда все конечные вещи повторяются друг в друге как в зеркалах, возникает вот этот всемирный водоворот возможного, которое, отражаясь друг в друге, становится принципиальными идеями.

Создаются фундаментальные идеи, соприсутствующие на всех уровнях, которые представляют собой глобальное наведенное Бытие, – вот этот феномен мы принимаем за «позитивную бесконечность». Мы стараемся исключить из своего сознания то, что «за спиной» этого «позитивного бесконечного» (которое на самом деле ложное бесконечное, состоящее из неограниченной суммы конечных) стоит бездна неведения о Всевышнем, которая является отрицательной формой его предшествования и присутствия до момента Творения.

После чего вот это Бытие является продуктом ограничения этой первой бесконечности. То есть оно является первым продуктом Творения. И после этого в него вбрасывается семя вот этого луча, который находит там человека. Потому что в бесконечном кипении этих идей, которые отражаются друг в друге, существует уровень, где проявлен Адам. А он проявлен в достаточном удалении от глобального Бытия, но не так далеко вниз, чтобы быть аморфным каким-нибудь демоном. Он находится в середине. Вот в эту середину падет луч внимания Всевышнего, скрытого за завесой тьмы. Всевышний делает Адама инструментом, что должен преодолеть это Бытие как некое ложное наваждение, как объект. Потому что объект – это ничтожащая вещь.

Объект и субъект находятся в абсолютной войне между собой. Это как весы: если объект есть – субъекта нет; если субъект есть – объекта нет. Но дело в том, что общество, которое заменяет объект, является не субъектом, оно является ложной заменой, оно является второй ложью. То есть «психологизация» или «социализация» Бытия – это не победа над Бытием, это не победа субъекта, а это как бы деградация. Вы должны вернуть объекту его подлинную независимую агрессивную природу, чтобы победить его, – именно объект, а не социальный фантом.

За счет чего может быть такое «возвращение объекта», восстановление?

Хайдеггер пытался это сделать. На мой взгляд, не очень у него это получилось. Он пытался вернуться к «чистому Бытию», к чистой метафизике Бытия, от социальной, психологической и прочих форм эскапизма. Потому что человек уходит от конфронтации с объектом, который ему непонятен и враждебен. Уходит потому, что на каком-то этапе сначала он относится к объекту очень благостно. А потом он понимает, что объект – это то, что его ничтожит, что это камень, который давит ему на грудь. Вот, он говорит, что это как бы не камень, а некое представление в системе наших коммуникативных отношений, то есть это продукт нашей коммуникации. Но это попытка эскапизма. Вернуть этот камень для того, чтобы сбросить его с груди. Потому что до тех пор, пока мы думаем, что он нам снится, мы не можем его сбросить.

Вот в этой онтологической картине, которая связана с восстановлением объекта в том смысле, как Вы сказали, и выстраиванием определенного отношения к этому объекту, какова роль, функция мышления