Петр Сосновский

Разрешаю любить или все еще будет

1

Прошлое у каждого свое. Я помню себя с двух лет. Стояла глубокая осень. Снега еще не было. Дни серые, мрачные, а вечером и ночью так темно, хоть глаза выколи.

Однажды я, отец Александр Иванович и мать Любовь Николаевна поздно возвращались из гостей домой — были у бабушки Веры Борисовны и дедушки Ивана Павловича.

Что меня удивило: все небо было охвачено красными сполохами. В селе часто случались пожары. Возможно, где-то горел дом. Я сидел у отца на руках, крутился, задирал вверх голову, что-то кричал.

В три, четыре года или даже в пять такого уже произойти не могло. Мой отец перестал меня брать на руки и матери строго-настрого запретил.

Мой друг Женя Фоков помнит себя с того момента, когда вдруг полюбил Наташу Кустину, нашу одноклассницу. А сама Кустина, когда я попытался расспросить у нее, что она помнит из детства, задумалась и, пожав плечами, сказала: «Ну, знаешь, Юра, я на интимные вопросы не отвечаю», — странно, уж не мой ли поцелуй тому причиной.

В три года я был самостоятельным человеком. Отец так и сказал:

— Знаешь мать, мальчик у нас уже большой. Без надобности — недопекай его. — Мать — не допекала. Я осваивал окружающий мир: вначале долго топтался возле дома, затем вышел за ворота на улицу. Время тогда было спокойное. К тому же село — не город.

Здесь все друг друга знали. Малышу каждый приходил на помощь. Соседка баба Паша однажды, забежав по делам к матери, сообщила:

— Люба, вчера твоего сорванца видела. Важно так ступает. Я спросила его: «Юра, куда это ты?» — «Гулять иду!»— сказал и пошел.

— Это он ходил к бабушке и дедушке, — ответила ей мать.

Вера Борисовна и Иван Павлович — родители моего отца жили на краю улицы в небольшом деревянном домике. Добраться до них мне маленькому мальчику было нелегко. Меня многое вокруг интересовало, и я отвлекался.

Дедушка часто отсутствовал — пропадал на работе: клал печи. Он был хорошим печником и его приглашали даже в дальние села. Меня встречала бабушка у калитки или на пороге дома. Она любила гладить меня по головке и приговаривать:

— Юра, как бы я хотела дожить до того времени, когда ты женишься. — Бабушка тяжело болела и боялась умереть. У нее была водянка.

Я, не сознавая важности слов Веры Борисовны, привел к ней однажды в дом девочку и сказал:

— Баба, смотри — это вот моя невеста. Я на ней скоро женюсь!

Вера Борисовна долго смеялась, даже прослезилась.

Со своей невестой я познакомился случайно. В тот день мать выпроводила меня на улицу: я путался у нее под ногами и мешал полоть гряды. Ноги понесли меня вначале до угла — начала другой улицы, соседней, а там неожиданно остановились — я заинтересовался трактором. Мне приходилось видеть трактора, но этот стоял ни где-нибудь, а у дома бабы Мани, которая умерла. Ее сын приезжал на похороны, побыл и уехал. Долгое время в доме никто не жил. Он стоял с заколоченными окнами, а тут они были открыты настежь, и из печной трубы струйкой поднимался в чистое летнее небо дым.

К трактору была прицеплена телега, а в ней прыгала девочка.

— Эй, ты кто такая? — крикнул я ей.

— Ната! — ответила девочка и вызывающе посмотрела на меня. Я не сплоховал и тут же спросил:

— Что это еще за Ната?

— Ну, Наташа!

— Меня можешь звать Юркой, — откликнулся я.

— Залезай в телегу, поиграем! — пригласила Ната.

Меня не пришлось долго упрашивать. Я тут же полез вверх и перевалившись через борт телеги упал на ворох мягкой соломы. Ее было много, и мы не один час бесились: бегали, прыгали, кувыркались до тех пор, пока мать Наты Нина Васильевна не позвала девочку обедать.

Я часто приходил к Наташе. Она также чуть, что бежала ко мне. Нам нравилось проводить время вместе. Больше всего мы любили играть в тракторной телеге. Она всегда по вечерам стояла у дома бабы Мани.

Однажды я поссорился с Наташей, и девочка стала меня сгонять с телеги:

— Мой папа тракторист, а не твой! Твой, — она на мгновенье остановилась, не зная, что ей делать, говорить или нет, затем презрительно взглянув на меня крикнула: — коровам хвосты крутит, вот так! Уходи отсюда и не смей больше играть в моей телеге.

Ната пыталась столкнуть меня силой, но я хоть и был ростом меньше нее, но крепкий и не поддавался. Мы долго толкались, барахтаясь в соломе, я нечаянно коснулся своими губами ее губ.

— Ой! — вскрикнула Наташа, — поцелуй меня еще.

— Не говори глупости, — тут же запротестовал я. — Ты же знаешь, что я тебя не целовал!

— Нет, целовал! Нет, целовал! — стала громко возражать Ната.

Я тут же спешно чмокнул ее, и она замолчала, затем спрыгнул с телеги, чтобы уйти, но неожиданно столкнулся с вышедшим из дома отцом Наты Михаилом Ромуальдовичем. Его привлекли крики дочери.

— Ну что, жених, ни как поссорился с невестой? — спросил он добродушно, глядя на меня ясными глазами.

Я засмущался и, ни говоря не слова, побежал домой.

Мое отношение к Наташе было иное, чем к Жене Фокову. Возможно, оттого что я с ним познакомился значительно позже, при других обстоятельствах, когда увлекся рыбалкой.

Интерес к ловле рыбы у меня вызвал мой дедушка Иван Павлович. Летом он, если не был занят работой, любил по вечерам ходить на пруд за карасями. Однажды Иван Павлович, оценив взглядом мой рост, сделал мне из орешника небольшое удилище и приладил к нему удочку. Какое-то время я ходил ловить рыбу с дедушкой, а затем уже самостоятельно.

Женю я встретил на пруду. Мальчик был совершенно не похожим на других ребят, может быть, этим-то он меня и заинтересовал.

Я ловил чаще, правда, это были не караси — так мелочь. Он же довольно редко. Однажды Фоков поймал можно сказать, рыбищу. Его добыча вызвала удивление даже у взрослых рыбаков. Многие подходили ее посмотреть.

На пруду я пропадал, когда был хороший клев. Для моего друга это было не важным условием. Он, устроившись в укромном местечке, у куста лозняка, подготовив удочку, аккуратно доставал из спичечного коробка большого-пребольшого червя, нацеплял на крючок и взмахнув удилищем забрасывал его в воду. Фоков мог часами следить за поплавком. Его взгляд меня