Степан Михайлович Романов

О Люцифере, великом духе возмущения, „несознательности“, анархии и безначалия

„Под революциею народною... разумеем не регламентированное движение по западно классическому образцу-движение, которое, всегда останавливаясь перед собственностью и перед традициями общественных порядков так называемой цивилизации и нравственности, до сих пор ограничивалось везде низвержением одной политической формы для замещения ее другого и стремилось создать так называемое революционное государство. Спасительною для народа может быть только та революция, которая уничтожит в корне всякую государственность и истребит все государственные традиции порядка и классы в России...

...Наше дело — страшное, полное, повсеместное и беспощадное разрушение...”

Нечаев.

„ПОДЛОЙ ЧЕРНИ“

и

„ПОДОНКАМ ОБЩЕСТВА“ эту книгу посвящает автор.

Приходи ко мне голь непокрытая,

Спокон века бедою повитая,

Под забором в грязи нарожденная

И горячей слезой воспоенная!

Приходите ко мне голоштанники,

Побирушки, бродяги, карманники,

Потаскушки базарные, грязные,

В синяках, лишаях, безобразные!

Рвань базарная, вонью богатая,

Все отродье, в утробе проклятое,

Приходи ко мне незаконное

И судьбой — палачом заклейменное!

Приходите ко мне горемычные,

Ко кнуту, словно стадо, привычные!

Подымися, проснися, убожество:

Нужно войска мне многое множество...

Встань, проснися отребье народное!

Ополчимся мы в войско свободное,

Завоюем мы счастье и долюшку

Да широкую, вольную волюшку...

Я певец векового страдания!

Псалмопевец я ваш по призванию;

Я — твой брат, бессловесная тварь!

Я — поэт, я законный твой царь!

Песнь восстающего Люцифера.

(Стихи Ж. Ришпена.)

Диалектик обаятельный!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Грозный деятель в теории,

Беспощадный радикал,

Ты на улице истории

С полицейским избегал!..

Некрасов.

Ненасытные хищники и пошлые честолюбцы, все гении и пигмеи цезаризма, все жалкие хамы, лакеи и всякого рода народные вампиры и кровопийцы, вся эта человеческая мразь оживает и начинает шевелиться каждый раз, как только становятся воды мутней.

Благодаря им и, прежде всего, благодаря служителям культа партийного раболепства и этой трижды прославленной „сознательности“, мир задыхается в тисках деспотизма и стонет и будет, на радость исчадиям Каина, еще многие годы стонать. Мир был свидетелем того, как на свою же голову тупоголовые хамы освящали самые дикие проявления начальственного мракобесия, как проматывались миллионные состояния и шику задавали богатые „идеологи“ нищеты, отличавшиеся одним недостатком: излишней скромностью по вопросу о власти, свидетелем того, как внизу, в очагах глубокого невежества, копошились какие то черные, грязные, невозможного вида человеческие существа, бледные, еле передвигающие ноги; не люди, а тени людей, привидения. Голод, болезни и тяжелый изнурительный рабский труд сводили в могилу сотни тысяч и целые миллионы трудящихся; в притонах разврата дни и ночи стоял неописуемый шум, и „чернь преступная” ковала свои адские замыслы, и трепет и ужас наводили подонки общества на гордый, развратный Рим, живой угрозой стояли они перед всей обеспеченной сволочью.

Лились слезы; то были горькие слезы, по морщинистым лицам отцов и свежим личикам детей струились они. Народный Люцифер плакал всеми своими злобными, ужасными глазами.

Земля осталась и, кажется, надолго еще все той же долиной скорби и воздыханий.

На человечестве будет тяготеть по прежнему жестокое, незаслуженное им проклятие, которое только грудные младенцы и политические недоноски могут рассматривать, как явление сравнительно новое; — это социалдемократизм в мышлении, какое-то непонятное, чисто социалдемократическое чувство политического бессилия и социалдемократическая противоестественная страсть к дисциплине.

На этой обширной арене народных страданий и мук каждая пядь ее говорит нам о подавлении духа восстания, она говорит о нашем позоре, и это ужасное слово человеческой кровью выведено на всем, чего только касалась мощная стопа шествующей в новом костюме, но все же старой идеи подхалимства.

Никогда, ни разу, в той мере, в какой требовалось делом исстрадавшейся народной свободы, никогда еще масса не проявляла всей беспощадности, всей исступленности и всей свирепости своей; из мрачных, затаенных уголков ее, из миру неведомых областей свободного народного почина не являлись предвестники решительной бури, все эти вороны, буревестники, легендарные гамайюны птицы, и не получали крови и плоти и не сокрушали всякую спесь, благородную кичливость высокопоставленного истукана и мелкое самодовольство мелкой сошки — какого нибудь шарлотенбургского социалдемократа. И в ту самую минуту, когда наши тщедушные Бонопартики у бледно-аквамариновых фонтаном брызжущих вод услаждали свой слух приятной трелью соловьев, воздух не оглашался пугающим их диким клекотом и протяжным криком птиц; ничто не каркало о гибели и не преследовали почуявших беду кровопийц эти неотвязчивые, таинственные голоса, от которых невозможно спастись.

И престол насилия не поколеблен и стоит, как и прежде, и, кажется, что царству политического лицемерия не будет конца.

И, даже когда „подлая, тупая преступная чернь“ в слабой, правда, степени, делала попытки к тому, чтобы встряхнуть с своих могучих плеч насевший на них тысячелетний гнет; — приходили к ней „друзья“ ее, приносили с собой проповедь воздержания, смирения и „сознательности“.

И на веселые мелодии, распеваемые чернью, жрецы „сознательности“ отвечали усыпляющим ее речитативом буржуазного Орфея. Выхватывали они из рук народа оружие, которым время от времени снабжали его мятежнейшие из всех сынов его, — это учение безвластия, полного равенства, „безначалия“, великое учение, которое в забитого раба вселяло уверенность в себе, энергию, живость мысли и любовь к свободе, и, изукрасив его блестками цезаризма, бонапартизма и народолюбивой диктатуры, указывали они неквалифицированному люду в многоактной трагедии всемирной истории то место, которое более всего приличествует рабам.

Назойливой тучей обступает народ ненасытная банда алчущих власти и всяких благ земных, и с какой скромностью будет она распространяться о том, что, лишь соболезнуя горю его, она спустилась с туманных высот метафизики на грешную землю и лишь ради него примет верховную власть... над ним.

Верьте, друзья, что властью будут тяготиться сами диктаторы и, пусть только народ станет умней, — они не преминут сами, без всяких напоминаний с нашей стороны, сложить с себя бремя правления. Правда, быть может, придется диктаторам есть жареных рябчиков и „запивать вафли шампанским“, воздвигать грациозные виллы на берегах