лавочку! А пока наши олимпийцы будут бить в перси своя, чтоб аграриев и акционеров, получающих казенные субсидии, заставить разразиться хохотом, но уже вдали от удовлетворенных маленькими интерполяциями Бебелей. Они будут метать громы в безвоздушные пространства и доходить до виртуозности в великом искусстве очаровывать мелодичными звуками социалдемократических симфоний, специально приспособленных к парламентам, убаюкивая при этом очень скоро устающих набожных католиков, очаровывая всех, кто „рожден для вдохновения, для звуков сладких и молитв“. Говорят, что сам Бюлов охотно подставляет барабанную перепонку под аккорды Бебелевской музыки: еще бы! разве человечество так низко пало, что оно перестало уважать Кикеронов.

Понятно, что вы, товарищи по профессии лукавых буржуазных депутатов, имеющих больше вас оснований заседать в парламенте, что вы, привыкшие вращаться в высшем обществе и с нескрываемым презрением смотрящие на нахально-лезущую, грязную, неблаговоспитанную, порочную босяцкую ораву, на этот вращающийся около очагов разврата бездомный, бесприютный люмпенпролетариат, что вы, милейшие депутаты, носители высших прогрессивных начал, должны на этот босяцкий мир указывать нам, как на подонки общества. Подонки общества, преступная чернь, оборванцы, голяки, — такова вечная песня хорошо одетого господина, какого демона он бы не исповедовал.

И после столь искренних гримас, все эти белоручки, друзья одетых празднично рабочих, машинально произносящие при виде поющей кафешантанные куплеты босяцкой оравы многозначительное „брр!“ — имеют все же смелость утверждать, что они с большей любовью идут в грязные конуры угнетенного человечества, чем хотя бы в великолепные дворцы, где заседают продажные „представители народа“. После великих примеров товарищеского отношения квалифицированных к неквалифицированным, после того, как историк движения отмечает успехи рабочих вождей в смысле усвоения более красивых манер и в такой степени, что буржуазные салоны не могут отказать в приеме блестящим кавалерам, после постоянной ругани, сыплющейся на изголодавшуюся братию и признания совершаемых наиугнетеннейшим слоем мелких краж великими вплоть до искренних fi donc преступлениями; — все эти господа и эти „идеологи“ еще смеют уверять нас, что они отрицают буржуазную мораль и всесильного земного повелителя-собственность, и что они не могут подписаться под громеносной иеремиадой Пушкина по адресу „бессмысленного“ народа.

Но чем вы, чистые, благовоспитанные создания, отличаетесь от тех заядлых представителей буржуазных слоев, у которых с большим правом, чем у вас, вызывает тошноту неприглядный вид оборванца-босяка? В своих нападках на людскую испорченность, на грязные инстинкты трущоб, чем отличаетесь от тех же буржуев, мотивирующих поддерживаемый ими гнет все теми же невежеством и порочностью народа и чем ваш квази-моральный ценз отличается от такового же ценза буржуазии? Нет! подобно последней, каждый раз,когда босяки ехидничают над туго накрахмаленными специально для парламентов воротничками и над вашим мягко стелющим демагогическим языком, вы можете спокойно отвечать им серьезным тоном уважающего себя господина:

Быть можно дельным человеком

И думать о красе ногтей.

Но чем вызвано ваше человеконенавистническое отношение к босякам? — „Они враги культуры.“ — Разберите этот аргумент и вы убедитесь, что он лишь один конец того обоюдоострого меча, которым некогда буржуазия отражала нападения тогда еще революционного пролетариата. Не был ли и последний врагом то-то же прогресса, не уничтожал ли он машин, не свалил ли он вандомской колонны и не имел ли исторического права произвести еще больше опустошений? Не постольку ли стало ясно всем, что рабочий — враг не машин, а вдохновляемой ими эксплуатации и с радостью будет взирать на зияющие раны в буржуазном организме? Он стал кумиром и предметом всеобщего внимания; его революционная энергия поразила весь мир.

А босяк? Если он в бурное время будет уничтожать то, над чем работали целые века, то докажет ли он что нибудь другое, как не то, что проснулся в нем демон разрушения? Разве не с завистью смотрит он на продукты цивилизации, выставленные в витринах богатых магазинов? С какой охотой прибрал бы он их к себе и с каким наслаждением развалился бы в мягком кресле, с тем лишь отличием от нас, что, беспокойный, мятежный, он не будет засиживаться там до геморроя. Или отказался бы он цедить шампанского и съедать чудные грозди винограда? Разве он против утех жизни и благ цивилизации, когда они доступны ему?

Не он ли, наконец, разбивает дорогие старому миру предрассудки и зло смеется над ними, отвергая все вялое, скучное и лелея смелые порывы? Эта непринужденность, это отрицание всяких искусственных уз и есть та бешенная волчица, которая питает будущего универсального деспота-цивилизацию. Здесь, в уголках отрицания скучных догм, утомляющих всех приличий, в убежищах, где рождаются „преступные“, адски жестокие замыслы против умирающего мира, явилась, крепла и развивала свою мощь смелая идея не признающей ничего выше себя, прогрессивной, беспощадной, дерзкой жизненной критики. Пороки и преступления взрастили нашу цивилизацию, босяцкая смелость придала ей надлежащий размах. Отсюда испокон веков делались подвохи Люцифером под гнусное здание буржуазного довольства и заступом ему служила гордость наша и прежде всего гордость босяка-человеческая разнузданность.

Кто, как не босяк, является демоном-акушером истории? откуда, как не из мрачных трущоб, льется потоком этот тлетворный яд осмеивания всего черство-холодного кодекса позорной буржуазной морали?

——————

Может быть, вы, честные сынки богатых родителей, гнушаетесь того мелкого воровства, на которое всегда пойдет босяк? Но разве не в этом ежедневное, живое отрицание права собственности? и разве проворовавшиеся босяки не являются лучшими выразителями глубочайшей в мире идеи: последний из всех отверженных имеет такое же право на существование, как самый заслуженный эмигрант, будь он даже Плеханов. Честные политические преступники, в своих, бичующих склонность босяка к еде, проповедях, являющиеся Иоаннами Предтечами для участкового пристава и ищеек с Гороховой улицы, лица, которые кое как, а все таки проживут часто насчет все той-же революции, сквозь пальцы смотря на безмятежную жизнь Бебелей, Лафаргов и хотя бы самих себя, будут строгими очами пожирать упорствующих в своих грехах босяков.

Если вы, добродетельные мои друзья, не можете убедить родных то, что они высылают вам, направлять по адресу вами наставляемого босяка, если вам неудобно принять его в партийную типографию и экспедицию, если вы не можете ссудить его „на несколько дней“, но без отдачи, деньгами, если вам трудно взять для него из партийных, студенческих и эмигрантских касс или найти переписку или уроков, то будьте любезны посторониться немного и дать дорогу идущему на невинную забаву босяку.

Из этого чувства его — украсть все, что надо ему, — выросла, несмотря на все драконовы законы и все сентиментальничанья сытых филантропов, эта глубоко запавшая в душу его ненависть к „священному праву“ собственности. Мелкие ли экспроприации, или ваше обобществление потом,