все тот же великий грабеж в глазах буржуазии, и странно отрицать одно, признавая другое и было бы еще более странно, признавая грабеж для партийных расходов: на содержание членов партии, отрицать его для босяков. А грабеж в пользу партии бывает разного рода!

Люди, вся собственная честность которых заключается в том, что они имели осторожность выбрать богатых родителей или в том, что занимаются легким литературным трудом, сущей пародией над трудом вообще; теоретики „честных краж“ по всем правилам буржуазной морали, почему то непременно открыто; „моралисты“, смотрящие на эти акты, не как на естественные, вызванные необходимостью утолить свой голод, а как на вящшее упражнение в добродетелях под контролем какой то высокоморальной субстанции, все эти господа поносят тайные кражи босяков за это отсутствие „рыцарского прямодушия“. Устами сих младенцев глаголет святая истина эксплуатации.

Пусть не стараются все, боящиеся исповедываньем смелой теории отрицания судов вообще разозлить буржуазию и буржуазную революцию и потому прибегающие к „смягчающим вину обстоятельствам“, казаться гуманными, снисходительными судьями, выносящими оправдательные приговоры, хотя и преступной, но, „по невежеству своему“, преступающей законы, босяцкой нищете. Она не просит у вас провезенных контрабандой через буржуазные заставы милости и снисхождения. Продолжайте по прежнему успокаивать реакцию, уверяя ее, что вы не то, что другие, мазурики, не признающие ничего святого, ибо вам все равно не унять даже вашими „улучшенными тюрьмами“ продолжающих отмыкать замки и уносить из церквей дорогие священные сосуды. И я думаю, что мир преисполняется ликования и все кругом предается какому то высшему блаженству, неге, неземному томлению, когда под аккомпанемент адского хохота всего озлобленного человечества внизу раздается скрип, лязг отмычек в руках искусного социального слесаря-воришки.

Живо представляю себе, как глубоко должно возмущать только что пообедавших приват-доцентов по кафедре буржуазной морали мое подобное „совершенно напрасное“ ликование. Снисхождение — да! но не поощрение. И эти „...закоренелые аристократы довольны, когда у них являются случаи нисходить к младшим братьям, ибо именно благодаря этому они чувствуют, как высоко поставлены они сами“.

Нет! не снисхождение и любовь к человечеству руководят вами, перед вами встают славные тени прошлого. Радостно шагаете вы за февральские дни и попадаете в Париж Луи-Филиппа. Великий историк собирает базальковских героев, старых, лукавых созданий и говорит: „enrichissez-vous!“ Поймите весь смысл вашего же боевого клича.

Там за приснопамятными героями пойдет длинной вереницей целый ряд несчастных пролетариев, и Гизо поспешно прихлопнет двери перед ними. „Они сами виноваты“, говорит он: „что не могут удостоиться таких же благ. Народ не бережливый, не хочет обогатиться.“ А что иное говорит теперь „свободная“ Британия и либерально-реакционный континент?

И разве вы, понимающие сами все бесстыдство продажного министра, хуже понимаете то, что босяк не может примоститься у промышленного станка, не выгнав кого либо в Сент-Антуанские предместья, что с расцветом промышленности, с обеднением деревни, босяцкий мир открывает новые источники, питающие его. Может быть, около фабрик копошится небольшая часть могущих хоть случайно окунуться в фабричный водоворот, но сколько таких, которым навсегда вход воспрещен в те места, где „ваши“ прекрасно мирятся со всеми Бентамами, свободой, равенством и братством.

Не имея постоянного заработка, босяк кое как перебивается случайной, непостоянной поденщиной, подаянием и своим великим босяцким промыслом. Но все забывается, и с кафедры слышится голос Гизо: „улучшайте ваше положение! и если где нибудь покажется босяк, смирите его, ибо он не способен на улучшение своего положения и не отзывается на это: „enrichissez-vous!“. И сколько деморализации вносит в босяцкую жизнь его воровское ремесло! Видите ли? он теряет охоту к труду.

Вы, как некоторые хамы, очень пригляделись к наглым буржуазным созданьям, вы еще с ловкостью с иголочки одетых с завитыми кудрями пошлых творений — приказчиков больших магазинов, молодцевато расшаркиваясь, открываете двери перед ее величеством — буржуазией и захлопываете их перед носом засмотревшегося босяка!

И пусть босяки не создают прибавочной стоимости, благодаря чему? не тому ли, что из 6, 8 и т.д. имеющихся рабочих рук, если можно занять лишь 4, 6 и т.д., приходится оставлять двух на произвол судьбы, предоставив им пробавляться, работая урывками, то здесь, то там, а не то испытывать верность ночного мрака и своего воровского чутья.

„Развратом“ своим босяки поддерживают любовь к досугу и дух протеста в рабочих, в их притонах постоянно снимающих свои буржуазные тяжести. Босяк вообще — это реальный исторический бес революции. Он антипод тем, которые вместе с 12, 14 часами работ продали душу богу экономики.

Прилежные работники нуждаются во внешнем оплодотворяющем начале, которое могло бы вдохнуть в них революционную злобу и ненависть к богачам.

Босяки же как раз элемент, издевающийся над псалмопевцами буржуазного прилежания и тем подтачивающий устои рабской покорности, это — революционный элемент, культивирующий идею наименьшего труда и в силу исторических обстоятельств идею человеческого досуга. Но это культ не буржуазной эксплуататорской лени, а антибуржуазной и революционной. Это посланник ада, блюститель интересов подземного царства, который приютился на окраинах города, соблазняя всех в его чертоги вхожих. Пусть он даже не создает прибавочной стоимости, а разве ваши интеллигенты, вы сами, наконец, создаете ее?

Поскольку рабочие ближе подойдут к бесу праздности, постольку только добьются хотя бы даже улучшения своего положения, а разве стачки не отказ от работы и проникновение великим босяцким духом? Буржуазный Саваоф проклинает человека и говорит: „в поте лица твоего ты будешь есть хлеб твой“. Босяк же учит той беспечности и любви к досугу, которая заставляет буржуя просить вас туда, в вентилируемую, уже мастерскую на лучших харчах, на высокой плате.

Вас смущают позорящие(?) буржуазный строй пороки босяков, его мелкие страстишки, его развращенность? нет! они смущают вас этой своей грязной оболочкой, оболочкой босяцкой нищеты. Развращенность босяка — историческая привычка, необходимый спутник мятежного духа; ваша — это позорная сладострастная дрожь возбужденного жирными блюдами и опьяняющим нектаром блаженного буржуя, это вечно гнетущая его сознание мысль, каждый нюанс которой смакуется, медленно процеживается через извращенный мозг. Босяцкому разврату недостает этой вычурности и самовосхищенности буржуазного разврата, и пусть только босяк наденет воротнички и манишки, — кто, кто из самых заклятых его врагов осмелится упрекнуть его в порочности?

Душа его — очаг неумирающей никогда ненависти ко всему, что хоть в самой слабой степени напоминает ему о власти, об угнетении. Пусть даже ненависть — порок с точки зрения освобожденного от зла человечества, культивирующего всеобщую солидарность, братство, любовь. С революционно-исторической точки зрения она зиждительное начало, стократ выше любви. Ангел смерти придет косить буржуазное население, прежде чем настанет великий день свободы. Сент-Антуанские предместья, Хитревы рынки и