живого флирта с буржуями и, может быть, первый запустит камень в хозяина, если только не подбросит бомбы под его карету. Но так называемая „научность“ в какой то непонятной партийной окраске, все эти „научные“ социологические системы, состряпанные на социалистической или псевдо-анархической кухне, ничего общего не имеют с истинной научностью творений Дарвина, Ньютона, Галилея.

И, если даже неоспоримо то, что полуразвитым „сознательным“ трудно бороться с соблазнами жизни, разве может оно служить доводом к тому, чтоб окончательно оставив, дабы не отпугнуть умеренных от партии, работу революционизирования их, не решиться высказать им горькую истину об их психологически объяснимой вполне нереволюционности, с которой следует бороться открыто, а не наоборот: подделываясь к ним, выдумывать разные сказки о нереволюционности „несознательных“ масс.

Лишенный всякой революционной инициативы, систематически избегающий всего, что могло бы потревожить его и причинить ему массу новых забот, „сознательный“ обращает свои взоры к могущественным партиям. Подписав партийный устав, кое как, на половину вызубрив партийное credo и пообещав исправно вносить свою лепту в партийную кассу и слушаться во всем комитета, он тем самым поручает последнему тяжелую обязанность защищать его от всех его внешних врагов. В надежде славы и добра, он может вполне положиться на него, ибо без крайней нужды комитет не выведет его из покоя и не заставит „зря“ жертвовать собой, так как идеей самопожертвования проникнуты редкие члены самого комитета. Мирные демонстрации с гуслями и песнопениями, не причиняющие никакого членовредительства врагам, едва ли могут, даже они, помешать тому, чтоб буржуи и обуржуазившиеся рабочие еще более прониклись друг к другу уважением и, мирно решая социальный вопрос, делали бы взаимно друг другу уступки.

Понятно, что и комитеты в свою очередь нуждаются в дисциплинированных, „не портящих дела“, рядовых, которые бы не были опасны для партийной устойчивости. А для этого хороши только „сознательные“, спокойные, вникающие во все предписания начальства, не могущие помешать планам его и марширующие по всем правилам социалдемократической шагистики. Их слепая преданность вождям должна особенно льстить самолюбию последних, и потому да растет великое партийное стадо!

Но в России революционный набат взволновал даже этот „сознательный“ мир, и, благодаря воздействию жизнерадостной юности и всеобщему оживлению у нас, самоотверженная рабочая молодежь восстала против тысячеглазого, алчного буржуазного бога.

Семена революционного анархизма западут в душу ее, проникнется она желанием избавления, в старых, заунывных мелодиях ее прозвучат живые, бодрящие нотки революционного призыва. Чуткая, отзывчивая рабочая молодежь грудью своей встретит врагов, гордо, смело, на своих плечах, вместе с поднявшейся трущобой, вынесет великую народную революцию и сокрушит эксплуатацию и всякого рода деспотизм и всякого рода земную и небесную диктатуру.

II

Вторая столь и еще более святая социалдемократическая истина гласит: босяк не революционер, а тем более не воротило революции, босяк и так называемый мальчишка, знаменитый ростовский мальчишка. Ты пойми и хорошо запомни, мой друг, что никогда, нигде, ни босяк, ни кавказский кинто, ни этот мальчишка не брали на себя наиболее существенной задачи: создавать шум, привлекать массы, разлить всюду ненависть к врагам и насытить атмосферу босяцким гамом, свистом и всеми подобными ужасами.

Полиция, как гранитная скала, окружает нестройную толпу, наводя на нее страх своей решимостью и готовностью изрубить хоть родного брата, покажись он в лагере бунтовщиков. Безоружная толпа это знает. Но она зашла далеко, она уже у самого Рубикона. Отступление ляжет на ее совести несмываемым позором, да и все равно приведет к тому же концу. Надо перейти Рубикон и потерять политическую невинность. Все ждут, не найдутся ли смельчаки, которые могли бы нарушить молчание. Но „сознательная“ масса прекрасно сознала, что ее ожидает. Она уже было „сознательно“ разошлась или даже разбежалась в стороны. А раз уже настигла полиция, она или начнет приседать, как в Ростове, или же доверчиво подставлять свою грудь под пулю солдата.

Но эти босяки и беспокойная уличная детвора, несмотря на то, что у них и зуда беспокойства больше, а „революционного авантюризма“ хоть отбавляй, никогда, нигде, ни раньше, ни теперь, не вызывали и не будут вызывать оживления, скандалов.

Да! революционного авантюризма, ибо, если только остроумные критики не имели в виду обозвать своих теоретических противников мелкими шулерами, ненасытными комиссионерами-биржевиками с солидными аппетитами, мечущимися, бросающимися всюду просто ради того, чтоб нажить небольшой политический капиталец или даже такой, который помог бы открыть социалдемократическую пивную; — что другое могли сказать они, достойное насмешек и критики? Неужели всякий из нас, кто не ограничивается только вечным и вечно монотонным пением в храмах велемудрия, не революционный авантюрист? Разве босяки, которые могут привести в отчаяние любую организованную силу и эти мальчишки, которые злят и дразнят полицию, не революционные авантюристы, и разве все, кто только, в минуту жизни трудную, прячется, подобно вашим комитетам, о спасении которых во время июльских стачек только и думали „сознательные“ хамы, — под сильной броней конспирации, разве именно такие не являются врагами революционного авантюризма? Да и кто из рабочих, как не буйные головушки, как не все те же революционные авантюристы, будут с такой одинаковой охотой посещать и несоциалдемократические кулачки, и социалдемократическия демонстрации?

И разве они не нужнее для дела, чем сотни заслуженных теоретиков и тысячи смиренных социалдемократиков, строющих глазки своим богам в духе херувимчиков Рафаэля?

Разве, наконец, все великое в человечестве не поддерживалось этими забавными подчас революционными авантюристами? Разве не они были, как свободные птицы, как беспокойные создания, познавшие поэзию жизни, воспевавшие смелость и отвагу, как ценители всего высокого, не мелко-торгашеского, единственным элементом, которого Орфей безумия, Сервантес де-Сааведра, мог обессмертить в образе благородного рыцаря Ламанча, элементом, берущим на себя выполнение самых трудных задач, облагораживающим нашу жизнь, но и осмеиваемым и оплевываемым самодовольными господами положения, ничтожными, пошлыми представителями великой семьи Ругонов Макар.

Только босяки и только мальчишки сводят с ума полицию и пускают в ход решительно все: камни, палки, свистки, на радость даже коварной „Искре“, которая сразу меняет свой тон и начинает аплодировать вам, если только ей нужно чужими руками загребать революционный жар, и они же будут теми одураченными „революционными авантюристами“, которых сумеет надуть Р. С. Д. Р. П., когда она приступит к выполнению великой цели всего движения, к выбору Бебелей, дабы их трубными гласами разрушить буржуазный Иерихон.

О! да, люди, которые прекрасно понимают, много ли надо, чтоб олимпиец, зарапортовавшись, окончательно бы потерял свой стыд, будут представлять нежелательные оазисы в этой социалдемократической пустыне партийного раболепства. Долой всех этих господ, которые мешают Либкнехтам „заниматься ремеслом дураков“ и с помощью парламентов ликвидировать буржуазную