живописных озер; но как охотно согласились бы они на более скромную жизнь и как охотно отказались бы от рябчиков и вилл, если б только была хоть какая нибудь возможность к тому... Но их положение депутата, представительство... О! это роковая необходимость!

Лукавые создания! Уже теперь, когда эти фарисеи, „соболезнуя горю народа“, прикасаются к ранам его, предусмотрительно надевают они на пухлые, выхоленные ручки безукоризненной белизны перчатки, чтоб всякое случайное грязное пятно на них доказывало нам в одно и тоже время, как несомненную чистоту намерений самодовольного филантропа, так и всю глубину той жизненной грязи, в которой прозябает его бедный собрат. Выносят они потом на буржуазный рынок продавать свои перчатки, и эти священные регалии всякие хамы и христопродавцы отнесут на алтарь отечества, чтоб народ с благоговением приближался к памятнику бескорыстной любви к нему благодарных его сынов.

Во имя этой будущей диктатуры они поют о „сознательности“ и это несмотря на бесконечные свидетельства истории в пользу неисчерпаемости ресурсов реакции и того, что в минуту наибольшего роста ее только призрак разливающегося восстания „несознательных“, ломающего старые цезаристские рамки национальной жизни, мог еще сдерживать наглость сил реакции.

Надо же было, чтоб как раз тогда, когда Ротшильды начинали дрожать за участь своих богатств и когда всеобщее народное восстание в пределах всего цивилизованного мира было бы действительным ответом эксплуататорам за их многовековое угнетение народа, чтоб именно в такое время явились с своей проповедью всякого рода бесполые существа с их тощими, безжизненными лицами. Прикрывая псевдосоциалистической фигурой своей буржуазный Содом, они могут во имя все тех же великих идеалов, набирать в свои ряды бессловесную квалифицированную массу, а поднявшуюся было трущобу оцепят крепким кордоном этих послушных рабов.

С маленькой армией, идущей на бой по мотивам, ничего общего не имеющим с теми, какие предполагают наши марксисты, с горстью многоязычной толпы, из которой вдобавок половина питает больше симпатий к чужим, чем к своим и только случайно оказывается у них, ортодоксы проходят мимо незатронутых никакой проповедью рабочих, могущих в момент революции перевернуть верх дном всю Россию, мимо босяков и крестьян и сыплют щедрой рукой аргументами в пользу нереволюционности „подлой, преступной“ черни и подонков общества. Гордая, пышная, объединенная вполне, между прочим и у нас, социалдемократия вещает из своего хедера истины, которым бы мог позавидовать сам совершеннейший Будда, свет и надежда Азии.

I

Первая социалдемократическая истина гласит: „сознательный“ рабочий революционнее „несознательного“, выучивший credo не знающего его. Примеры: социалдемократы немецкие, испанские, швейцарские, англосаксонских колоний и, наконец, наши русские „сознательные“. И вещая столь божественную истину, они будут всячески доказывать нам, что повторение одних и тех же банальностей о неоспоримом вреде от непослушания, несмирения и неоказывания должного уважения пекущемуся о рабочих партийному начальству не расхолаживает рабочую молодежь, делая из нее сброд каких то недоношенных, неуклюжих, неповоротливых марксистов, не понимающих ни аза в теории. Они будут доказывать нам, что душа квалифицированного пылала всегда и продолжает по днесь пылать любовью к неквалифицированному, что „сознательный“ не проникается желанием „годить“, не оправдывается старой поговоркой об улиточной быстроте и не находит в советах вождей полного попустительства себе в столь приятных занятиях, а что, наоборот, смело, неудержимо несется вперед, вперед на поле кровавых битв.

„Несознательность“? — нет! просто прилично одетые господа не могут простить черни ея дурной тон и лохмотья.

В часы от дел отдохновения высокосановные, премудрые Онуфрии, в теплые солнечные дни, как только Феб, перестав накаливать почву и весело склоняя свой лик к стране Гесперид, освобождает вечернюю прохладу, спускающуюся на землю, когда и самому на душе так весело и хорошо, а кругом в природе разлиты гармония, нега, довольство; — в эту пору празднично разодетые почтенные Онуфрии выходят погулять на богатую улицу. Медленно шагают они по чистой мостовой и уже по их солидной, тяжелой походке с небольшим развальцем можно признать в них или настоящих или будущих депутатов парламента. Приятно дышать свежим воздухом и любоваться довольными, румяными лицами тех, которые не сеют, не жнут, а только собирают в житницы свои. Величественные дамы в роскошных костюмах, расфранченные, надушенные, выставляющие на показ белоснежную лебединую шею и грудь; черноокие дочери Юга, расцветающие под знойным небом Италии, молодые девицы в коротких платьях, все эти грациозные, изящные создания шумной толпой наводняют улицы и наполняют воздух своими веселыми голосами. Плутовки, они подмигивают и строят глазки блестящим кавалерам и то сердито надувают розовые губки, то дарят счастливцев своими улыбками. А они, блестящие кавалеры, увиваются около них и ловят взоры красавиц, и рассыпаются в любезностях, и смеются молодым, здоровым смехом, заражая своим весельем еле-еле плетущихся за ними почтенных отцов и матерей.

Как бесконечно приятно человеку в такие минуты и какое блаженство испытывает он и каким безграничным благоговением к Творцу проникается он, видя, как, несмотря на этот шум, полный порядок царит на многолюдной улице!

Как резвится веселая детвора под присмотром добродетельной вереницы нянок и бонн, и сколько благодарности представителям власти выражено в ее умных крошечных глазках за то, что они спасают милых пташек от грязной уличной детворы. Чудные малютки! как они почтительны к старшим! о! они хотят, подобно марксистам, нажить себе розовые щечки.

Как счастливы все те, которые получают хорошее воспитание!

А солнце между тем, поигрывая своими золотистыми лучами, приветливо улыбается социалпрефектам и закатывается на западе в приятной уверенности, что пока существуют в Рущуке Топапковы, а в Веве — ф. дер Аа. рабочие, скрестив руки,, будут ждать справедливости даже от Плеве, Маура и Джиолити.

Радуются наши Онуфрии, и эта радость постепенно проникает их. Картины одна другой милей, сменяют друг друга, и каждая из них говорит о „блаженстве безгрешных духов под кущами райских садов“, буржуазных садов, куда полиция пускает людей лишь по марксистским билетам. А рядом картины подавления, усмирения и восстановления тишины и спокойствия и, понятно, по адресу все той же несознательной сволочи. В одном месте арестовали бездомного бродягу, в другом — какого то пьяного, назойливого нахала из подонков общества, а дальше воришек, буянов и... анархистов.

Радостные, довольные виденным и самой прогулкой, с сияющими лицами, Онуфрии отправляются к своим друзьям и там, открывая какое нибудь собрание, могут под впечатлением всего пережитого за день сказать: „весело жить в такое время, господа!“

Буржуазные сынки, отпрыски великого дома Маммона и К°, опоры разврата, насилия и социального неравенства, дети прогнившего насквозь Вавилона блестящей оравой двигаются в кафе-рестораны и в прочие притоны, где твои любимые дочери, великий народ,