Аврора Рид

Святые Спиркреста

Для Данни — моей любимицы из темной академии в реальной жизни.

Глава 1

Белая ладья

Теодора

Мой голос заперт в груди, а ключ от него — у отца.

Так всегда бывает, когда он рядом, хотя он бывает нечасто. Я вижу его, может быть, раз или два в несколько лет. Он очень занятой человек и живет в России. Он занимается политикой, хотя я уверена, что он не политик. Я не знаю, потому что он никогда не говорит о работе. Он вообще мало о чем говорит.

А поскольку я получаю образование в Англии, где живу с мамой и бабушкой в их родовом доме, мы с отцом редко видимся.

Иногда мне хочется видеть его чаще. Отчасти я просто маленькая девочка, которой хочется, чтобы папа проводил с ней время и обнимал ее, когда ей грустно или страшно.

Чаще всего я хотела бы вообще его не видеть.

Когда он приезжает в гости, мой отец всегда привозит подарки. Идеальные подарки для идеальных маленьких девочек. Куклы, платья, украшения — все красиво упаковано в пастельную бумагу цвета засахаренного миндаля, перевязано толстой атласной лентой.

Получение подарков — это целый ритуал: я должна взять коробку и поблагодарить его, я должна сесть у его ног в гостиной и медленно потянуть за ленту, чтобы развязать бант. Я должна поднять крышку и деликатно отложить ее в сторону, затем отодвинуть в сторону папиросную бумагу, которая под моими пальцами хрустит, как высушенная кожа.

И наконец, я должна поднять подарок из его пастельного гроба и, расширив глаза, сказать: — Спасибо, папа.

Это самое сложное. Потому что во время всего ритуала мой голос, как мраморное яйцо в горле, душит меня.

Это происходит каждый раз, когда отец оказывается рядом, когда его темные глаза устремлены на меня, а на суровом лице застывает неизменная хмурость. Достаточно улыбнуться ему, чтобы яйцо растаяло и мой голос снова стал моим собственным.

Но мой отец никогда не улыбается.

Поэтому я глотаю и глотаю, пытаясь сдвинуть мраморное яйцо — не получается. И никогда не сдвигается. Когда я говорю, мой голос звучит придушенно и хрипло, как будто я вот-вот заплачу.

Только вот плакать нельзя. Плач навлечет на меня гнев отца так же внезапно, как пробуждение разгневанного бога. Плач разрушит ритуал, который внезапно закончится.

— Я должен смириться с тем, что Бог не дал мне сына, — сказал бы мой отец. — Но я не могу смириться с тем, что Бог дал мне такого слабого ребенка.

Здесь кроется ключ к недовольству моего отца. У него был только один ребенок от моей матери, и он благочестивый человек, слишком благочестивый для разводов и интрижек, поэтому я — его единственный ребенок.

Не сын, сильный, смелый и гордый. А испуганная, слабая девочка, которая с трудом может заставить себя говорить без слез.

Если я не плачу и мне удается поблагодарить его без того, чтобы дрожь моего голоса не перешла в рыдания или хныканье, отец смотрит на меня и кивает тирану.

Так он дает понять, что ритуал окончен, что мое выступление было достаточно хорошим и что я могу удалиться. Я аккуратно кладу подарок в коробку, поднимаю ее, встаю и ухожу, спокойно шагая, хотя предпочел бы бежать.

Вернувшись в спальню, я открываю шкаф, встроенный в стену, и кладу новый подарок поверх старых, где они и живут, нетронутые в темноте.

Гнев отца опутывает меня паутиной страха, которую я никогда не смогу сбросить. Мне трудно говорить с ним, у меня тошнота в животе, когда он рядом, а сон наполнен темными кошмарами.

Но это учит и меня. Как выглядеть идеальной дочерью, как превратить себя в лед, чтобы ни одна эмоция не просочилась сквозь него.

Как запереть свои слезы глубоко внутри и никогда, никогда не выпускать их наружу.

Мне одиннадцать лет, и лето уже почти закончилось. Мой отец приехал из России, чтобы вместе со мной посетить мою новую школу. У него есть список требований и правил, с которыми он хотел бы познакомить директора школы, прежде чем я начну получать среднее образование.

В России моего отца окружает персонал: уборщики, повара, водители, телохранители, секретари и бухгалтеры. Они делают все, что он скажет. Когда он приезжает в Англию, мой отец считает, что все — сотрудники.

Даже тех, кто на него не работает, например официантов в ресторанах, полицейских и учителей. Даже, кажется, директора школ.

Академия Спиркрест — моя новая школа — похожа на место из книги сказок. Когда я впервые вижу ее, у меня перехватывает дыхание, я смотрю на нее широко раскрытыми глазами, как Алиса, попавшая в Страну чудес, или как Певенси, попавший в Нарнию.

Я пытаюсь воспринять все это — вид, ощущения. Красные кирпичи и фасады, увитые плющом. Сосны, ели, шпили, устремленные прямо в синее небо — синее, как российский флаг.

Кабинет директора находится в самом большом здании, в длинном коридоре с полом, выложенным плиткой, как шахматная доска. Стены увешаны портретами учеников в темной униформе, гордые прямые рты, неулыбчивая надменность. На лацканах пиджаков, словно чешуя дракона, поблескивают булавки.

Мой взгляд переходит с портрета на портрет, и грудь вздымается. Я представляю себя в одной из этих рамок: мой рот — прямая линия, темный пиджак сверкает значками.

Однажды, в далеком будущем, директор школы жестом укажет на мой портрет и скажет другой одиннадцатилетней девочке: — Это Теодора Дорохова.

Во время учебы в Спиркресте она была лучшей ученицей. Когда она говорила, все слушали, потому что все, что она говорила, было достойно того, чтобы быть услышанным.

Мой отец, идущий впереди меня, даже не взглянул на портреты. Его шаги длинны и властны. Я смотрю на его затылок, на темные, блестящие волосы, на жесткую шею. На нем черное пальто поверх темного костюма. Его силуэт — это силуэт незнакомца.

Директор школы, мистер Эмброуз, приветствует моего отца у дверей своего кабинета. Мистер Эмброуз одного роста с моим отцом, крупный, внушительный мужчина, но его зелено-карие глаза добры за очками в золотой оправе, а на смуглой коже вокруг рта и глаз глубокие морщины, как будто его лицо привыкло к щедрому смеху.

Он пожимает руку моему отцу и поворачивается