Сейчас мне приходится много работать, чтобы быть красивой, много работать, чтобы быть умной, и много работать, чтобы быть популярной.

Поэтому я меньше сплю и больше работаю. Всегда есть над чем работать. Новые способы быть популярной, новые книги для чтения, больше домашних заданий, больше общения.

Всегда есть чем заняться, и чем больше я делаю, тем меньше я становлюсь. Чем больше я становлюсь этой идеальной воображаемой куклой, которой от меня ждут, тем меньше становится Теодора.

У меня нет хобби — у меня есть внеклассные занятия, работа и задачи.

У меня нет мечты — я просто стараюсь все успевать.

У меня почти нет времени на то, что я люблю, только на то, что я должна делать.

У меня нет никого, с кем я могла бы поговорить о чем-то реальном, хотя я почти никогда не бываю одна.

Я достаточно умна, чтобы понимать это, но недостаточно умна, чтобы знать, как это исправить.

Поэтому я просто позволяю этому происходить и со смесью удивления и страха наблюдаю, как мое самоощущение улетучивается, словно листья, падающие с дерева осенью.

Меня это не расстраивает. Вот что еще я узнала о себе: Я больше не расстраиваюсь.

Иногда я думаю, не сломалась ли я, не случилось ли со мной чего-нибудь. Все вокруг меня бурлят эмоциями: гнев, разочарование, радость, печаль, триумф, любовь, ненависть.

Я не чувствую ничего из этого. В основном я чувствую усталость и оцепенение. Иногда, если я читаю достаточно хорошую поэзию, чтобы тронуть меня, я чувствую ее эмоции, но не напрямую, не в полной мере. Я чувствую их как призраки. Эмоции реальны, но я чувствую лишь их тени.

Может быть, это потому, что я тоже стала тенью.

И вот однажды Мистер Кьен, мой учитель английского языка, меняет план рассадки.

После бодрого объявления он заставляет нас всех встать у входа в класс, показывает на каждую парту и называет имена учеников.

Когда он почти закончил, он указывает на первую парту у окна. — Теодора и Закари.

У меня замирает сердце. Эмоции, которые я испытываю, настоящие, а не тень. Это застает меня врасплох. Я смотрю через комнату. Закари встречает мой взгляд, но ничего не говорит.

Я отворачиваюсь и, опустив голову, пробираюсь к столу, садясь на ближайшую к окну сторону.

Присутствие Закари Блэквуда в Спиркресте подобно солнцу. Оно яркое, его трудно игнорировать, и на него нельзя смотреть прямо. Закари повсюду в кампусе: он на большинстве моих уроков и в моих кружках после уроков (мы оба капитаны команд наших дебат-клубов).

Хуже всего то, что его имя всегда печатают рядом с моим, когда результаты экзаменов вывешивают на стенах коридоров в старом поместье.

Игнорировать его — тяжелая работа, потому что Закари хорошо говорит, остроумный и умный. Он всегда участвует в школьных дискуссиях. На уроках математики он всегда добровольно идет вперед и решает уравнения на учительской доске. Он всегда первым участвует в экспериментах на уроках естествознания, всегда первым приходит в шахматный клуб, и я знаю, что его команда дебатеров любит его больше, чем моя команда любит меня.

Каждый раз, когда мы начинаем дебаты и должны пожать друг другу руки как капитаны команд, я почти не сплю накануне, потому что очень нервничаю.

Рукопожатие Закари похоже на него: торжественное и немного слишком напряженное.

Теперь мы сидим рядом друг с другом. Я никогда раньше не сидела рядом с ним в классе. От него хорошо пахнет — он пахнет как взрослый, мылом и богатым, изысканным одеколоном. В отличие от всех остальных мальчиков в школе, он носит свои вещи не в рюкзаке, а в кожаном ранце, что делает его похожим на студента викторианского университета. Он открывает тетрадь: его почерк — чистая, паучья скоропись, а все линии нарисованы линейкой.

Его присутствие излучает тепло. Наши плечи и руки не совсем соприкасаются, но тепло его тела прижимается к моему. Мне все время холодно, и я испытываю внезапное желание прижать свою руку к его, чтобы получить больше этого манящего тепла.

Каково это — прижаться к нему всем телом и позволить ему обхватить меня руками?

Этот вопрос поражает меня, как внезапный гром. Чувство вины, шок и стыд переполняют меня, как будто я только что подумала о чем-то глубоком, темном и совершенно запретном.

Глава 6

Миф о Прометее

Закари

Почти три года мы с Теодорой выстраивали длинную линию домино. Домино молчаливого напряжения, созданного из каждого момента, когда наши пути пересекались, но мы ничего не говорили.

Мистер Кьен, изменивший план рассадки, — это крошечный глоток воздуха, который опрокидывает первое домино.

После этого все они рухнут.

Впервые Теодора заговорила со мной, когда уронила на пол маркер на уроке английского языка. Мы оба смотрим вниз: он лежит в узком пространстве между двумя нашими стульями. Теодора поднимает глаза. Наши взгляды встречаются.

Тушь подкрашивает ее ресницы, розовый оттенок придает щекам легкий искусственный румянец, а на губах — тонкий слой малиново-розового блеска. Она нашла способ скрыть свою ледяную бледность, но я знаю, что она все еще здесь. Холод внутри нее так же ощутим, как и раньше, он исходит от нее, как венки пара, которые вихрятся от замерзших вещей.

— Прости, — говорит она. — Могу я просто…?

Она устремляет взгляд на маркер на полу.

— Конечно, — говорю я, отодвигая свой стул, чтобы расширить пространство между нами. — Пожалуйста, позволь мне.

Прежде чем она успевает что-то сказать, я опускаюсь и хватаю маркер. Я протягиваю его ей, и она с достоинством берет его. Она прочищает горло, издавая тихий звук.

— Спасибо.

— Не за что.

Не за что, и так будет всегда, хочу я сказать. Я подберу все оброненные тобой фломастеры и ручки. Я открою любую дверь и понесу все твои книги. Только попроси меня, Теодора, и я все сделаю.

Мистер Эмброуз попросил меня присмотреть за тобой — позволь мне.

Конечно, я ничего такого не говорю. Мы молчим до конца урока. Когда звенит звонок, и мистер Кин покидает нас, она собирает свои вещи, как всегда, с быстрой, клинической точностью. Она встает, колеблется, кивает мне и уходит.

— Пока, Теодора, — отвечаю я.

В нашем последнем семестре девятого года обучения все идет по нарастающей. Когда мы все определились с выбором GCSE и знаем, какие оценки нам нужны для