Посвящается

Маме

Почему-то между разговорами о погоде, еде и прочем-прочем«Вечном» никогда не находятся места для слов: «Я люблю тебя».

Так наверно у всех… иначе в мире не существовало бы великойармии из несказанных слов, которая как знамя несет Бесконечные Сожаления.

Александру Власову

Мораль —  вещь хрупкая, ее следует выносить очень осторожно,а лучше всего оставить в книге.

Моим особым читательницам

Марии Гостюхиной и Екатерине Неволиной.

Тонкие белые пальцы с заостренными ногтями осторожнообхватили золотую дверную ручку. Холод ее передался ладони, прошелся вверх поруке и добрался до плеч, укрытых облаком кудрявых рыжих волос. Девушка,облаченная в белые свободные штаны и серую маечку на тонких бретельках, на мигзадержала дыхание, дожидаясь привычной реакции тела на холод. Напрасно. Даже надолю секунды ей не стало холоднее. Обостренная во множество раз чувственностьпозволяла с необыкновенной глубиной, недоступной человеку, познавать предметы.Как если бы у всего, что окружает — золотая изогнутая ручка с резьбой, дверь изкрасного дерева, бордовая ковровая дорожка с толстым ворсом, канделябры настенах длинного коридора — была душа, которую можно почувствовать от одноголишь прикосновения. Почувствовать так же явно, как биение пульса на горячей шееживого существа.

Катя зажмурилась, прогоняя образы, последние дни все большеи больше заполнявшие голову, не давая покоя.

Из-за двери лилась музыка, она звенела повсюду, в каждойкомнате, на всех этажах. Но если отвлечься от этого назойливого звонафортепиано, слышалось монотонное царапанье острого стержня о плотную бумагу.

Девушка постучалась в дверь и, не дожидаясь ответа, вошла.

В кабинете пахло дубом, кожей, которой были обтянуты черныекресла, и морозно-свежим ароматом парфюма златовласого молодого человека,сидящего за столом.

Катя застыла, устремив взгляд на прекрасное неподвижноелицо, освещенное розоватым сиянием свечей. Немного вьющиеся, зачесанные назадволосы по цвету напоминали солнечные лучи, озаряющие пшеничные колосья. Белаярубашка, расстегнутая на две пуговицы, переливалась, как жемчужина, ослепляющесияли бриллиантовые запонки на рукавах. Под звонкие удары клавиш фортепианопотекли секунды мучительного ожидания, когда сердце, как прежде, взмоет ввысь,сожмется от бесконечной любви, а кровь бешено разольется по телу. Сердце неоткликнулось... Оно уже как неделю молчало, не стучало, не кричало — не жило.Тихое-тихое, принесенное за свою безрассудную одержимость в жертву Вечности.

— Лайонел, — едва слышно позвала девушка, но молодой человекостался безучастен и продолжал что-то писать.

Ненадолго его хватило. Четыре дня после ее превращения онпровел рядом, четыре счастливейших дня в ее Новой Жизни, а потом ему наскучило.И тогда он просто ушел, сказав, что ему необходимо управлять его городом.

«Не о такой вечности я мечтала», — кольнула мысль. Катяпостояла, созерцая отстраненно-холодного повелителя северной столицы и громко,едва ли не срываясь на крик, чтобы заглушить музыку, произнесла:

— Я хочу убить человека!

Длинные с изящным изгибом золотистые ресницы дрогнули.Лайонел метнул взгляд на ее босые ноги. Уголки губ не шевельнулись, но вледяных голубых глазах промелькнула снисходительная улыбка.

Катя смущенно поджала пальцы на ногах с ободравшимся наногтях розовым лаком и буркнула:

— А что? Имею право! Вампир я, или кто?!

Лайонел опустил глаза и вновь принялся писать, так ничего ине сказав.

Девушка досадливо стиснула зубы.

— Ты обещал, что я буду сильной и талантливой! — крикнулаона, готовая заткнуть уши, чтобы не слышать ставшую еще громче музыку. — Ясовсем не сильная! Я ничего не умею, ни единой способности! Слышишь?

— Я слышу, — слегка поморщившись, спокойно заявил Лайонел,не переставая царапать по бумаге.

Продолжения не последовало, и Катя, смиренно вздохнув,спросила:

— Что ты пишешь?

— Распоряжение о заключении под стражу троих неизвестныхвампиров, которые вчера попытались пересечь границу.

«Ну конечно, это сейчас важнее всего». — Девушка прошлавглубь кабинета, надеясь привлечь внимание молодого человека. Не удалось,поэтому она раздраженно обронила:

— Пойду сейчас на улицу и убью кого-нибудь!

— Ты голодна? — Уголки его губ едва заметно приподнялись.

— Вовсе нет.

Повисло молчание. Катя, не выдержав, нарушила его первой:

— Тебе все равно?

По красивому лицу скользнула тень от колыхнувшегося пламенисвечи. Ледяные глаза уставились на девушку.

— И кого же ты убьешь?

Она задумчиво наклонила голову, кудри скатились по плечу.

— Ну... кого-нибудь не очень значимого. В городе полнолюдей, кому жизнь в тягость!

— Да что ты! — усмехнулся Лайонел. Он отложил платиновыйпаркер и откинулся на спинку кресла.

Было видно, в серьезность ее намерений он не очень-то верит.И вся ситуация его скорее забавляет.

«Пусть веселится сколько угодно», — решила Катя, направляяськ двери. Но та захлопнулась у нее прямо перед носом, затем послышался холодныйголос. Он слился с музыкой, и слова, подобно кубикам льда, падали на клавишиверхнего регистра, издавая мелодичный звон.

— Убить просто, пить жизнь из человека, умирающего на твоихруках, — восхитительно, а потом всего-то и нужно, коротать вечность, день заднем отщипывая от своей совести по кусочку. Да что говорить, муки совести тебеизвестны...

— Теперь все будет по-другому, — упрямо покачала головойКатя. И слова ее заглушила музыка.

Лайонел рассмеялся, а девушка яростно выдохнула:

— Черт, да выключи ты эту музыку!

Молодой человек приподнял брови.

— Ты слышишь музыку?

— Ну конечно, я, может, и умерла, но не оглохла! И слышатьэтот бесконечный звон уже не могу! — Она заткнула уши и топнула босой ногой поковру. Сколько ни перебирала в голове имена музыкантов, того, кто решил свестиее сегодня с ума, вспомнить не могла.

Лайонел с любопытством разглядывал ее и хмурился.

— Неужели так сложно... — начала Катя, но он оборвал:

— Музыка не играет. Ни в этом доме, ни в одном из ближайших.