[Предисловие написано для иллюстрированного издания 1948года]

Эта книга писалась в Париже, в Ки-Уэст, Флорида, в Пигготе,Арканзас, в Канзас-Сити, Миссури, в Шеридане, Вайоминг; а окончательнаяредакция была завершена в Париже, весной 1929 года.

Когда я писал первый вариант, в Канзас-Сити с помощьюкесарева сечения родился мой сын Патрик, а когда я работал над окончательнойредакцией, в Оук-Парке, Иллинойс, застрелился мой отец. Мне еще не былотридцати ко времени окончания этой книги, и она вышла в свет в день биржевогокраха. Мне всегда казалось, что отец поторопился, но, может быть, он уже большене мог терпеть. Я очень любил отца и потому не хочу высказывать никакихсуждений.

Я помню все эти события и все места, где мы жили, и что унас было в тот год хорошего и что было плохого. Но еще лучше я помню ту жизнь,которой я жил в книге и которую я сам сочинял изо дня в день. Никогда еще я небыл так счастлив, как сочиняя все это — страну, и людей, и то, что с нимипроисходило. Каждый день я перечитывал все с самого начала и потом писал дальшеи каждый день останавливался, когда еще хорошо писалось и когда мне было ясно,что произойдет дальше.

Меня не огорчало, что книга получается трагическая, так какя считал, что жизнь — это вообще трагедия, исход которой предрешен. Ноубедиться, что можешь сочинять, и притом настолько правдиво, что самому приятночитать написанное и начинать с этого каждый свой рабочий день, — было радостью,какой я никогда не знал раньше. Все прочее пустяки по сравнению с этим.

У меня уже вышел один роман в 1926 году. Но когда я за негопринимался, я совершенно не знал, как нужно работать над романом: я писалслишком быстро и каждый день кончал только тогда, когда мне уже нечего былобольше сказать. Поэтому первый вариант был очень плох. Я написал его заполгода, и потом мне пришлось все переписать заново. Но, переписывая, я многомунаучился.

Мой издатель, Чарльз Скрибнер, который превосходноразбирается в лошадях, знает все, что, вероятно, допустимо знать обиздательском деле, и, как ни странно, кое-что смыслит в книгах, спросил меня,как я отношусь к иллюстрациям и согласен ли я, чтобы моя книга вышлаиллюстрированным изданием. На такой вопрос нетрудно ответить: если толькохудожник не такой же мастер своего дела, как писатель — своего (или лучший),ничто не может быть ужаснее для писателя, чем видеть живые в его памяти места,людей и вещи изображенными на бумаге кем-то, кто ничего этого не знает.

Напиши я роман, действие которого происходит на Багамскихостровах, я хотел бы, чтобы иллюстрации к нему сделал Уинслоу Хомер, но чтобыпри этом он ничего не иллюстрировал, а просто нарисовал бы Багамские острова ито, что он там видел. Будь я Мопассаном (чего можно пожелать каждому, живому имертвому), я взял бы в качестве иллюстрации к своим книгам рисунки и картиныТулуз-Лотрека и кое-какие пленеры Ренуара среднего периода, а нормандскиепейзажи вовсе не позволил бы иллюстрировать, потому что никакому художнику несделать это лучше.

Можно и еще придумывать, кого бы ты хотел взять виллюстраторы, будь ты тем или другим писателем. Но писателей этих уже нет иэтих художников тоже нет, как нет и Макса Перкинса, и многих, умерших в прошломгоду. Нынешний год хорош уже тем, что, какие бы потери ни ждали нас в этомгоду, он не будет хуже, чем прошлый год, или 1944-й, или начало зимы и весна1945-го. То были урожайные годы по части потерь.

Когда мы встречали этот год в Сан-Вэлли, Айдахо, сшампанским, купленным в складчину, кто-то затеял игру, состоявшую в том, чтонужно было проползать на спине под натянутой веревкой или под деревянной палкойтак, чтобы не коснуться ее животом, носом, шнурами тирольской куртки или ещечем-нибудь. Я сидел в уголке с мисс Ингрид Бергман, попивая складчинноешампанское, и я сказал ей: «Дочка, этот год будет худшим из худших». (Эпитетыопускаются.)

Мисс Бергман спросила, почему я так думаю. Для нее пока всегоды были хорошими, и ей трудно было со мной согласиться. Я сказал, чтонедостаточный запас слов и плохая дикция мешают мне объяснить подробнее, ноесть много разрозненных примет, которые не предвещают ничего хорошего, а это зрелищебогачей и весельчаков, ползающих не то под палкой, не то под натянутойверевкой, еще укрепляет мои дурные предчувствия. На том мы и покончили.

Итак, эта книга впервые вышла в свет в 1929 году, в тотсамый день, когда разразился крах на нью-йоркской бирже. Иллюстрированноеиздание должно появиться нынешней осенью. За это время умер Скотт Фицджеральд,умер Том Вулф, умер Джим Джойс (чудесный товарищ, непохожий на официальногоДжойса, выдуманного биографами, тот, что однажды в подпитии спросил меня, не кажутсяли мне его книги чересчур провинциальными); умер Джон Бишоп, умер Макс Перкинс.Умерло и много таких, кому следовало умереть; одни повисли кверху ногами укакой-нибудь бензоколонки в Милане, других повесили, худо ли, хорошо ли, вразбомбленных немецких городах. А сколько умерло безвестных, безымянных, ичасто очень любивших жизнь.

Называется эта книга «Прощай, оружие!», а кроме первых трехлет после того, как она была написана, в мире почти все время где-нибудь даидет война. Многих тогда удивляло — почему этот человек так занят и поглощенмыслями о войне, но теперь, после 1933 года, быть может, даже им стало понятно,почему писатель не может оставаться равнодушным к тому непрекращающемусянаглому, смертоубийственному, грязному преступлению, которое представляет собойвойна. Я принимал участие во многих войнах, поэтому я, конечно, пристрастен вэтом вопросе, надеюсь, даже очень пристрастен. Но автор этой книги пришел ксознательному убеждению, что те, кто сражается на войне, самые замечательныелюди, и чем ближе к передовой, тем более замечательных людей там встречаешь;зато те, кто затевает, разжигает и ведет войну, — свиньи, думающие только обэкономической конкуренции и о том, что на этом можно нажиться. Я считаю, чтовсе, кто наживается на войне и кто способствует ее разжиганию, должны бытьрасстреляны в первый же день военных действий доверенными представителямичестных граждан своей страны, которых они посылают сражаться.