Мне снились пончики и чьи-то жаркие объятья. Секс - это былопонятно, но пончики… Почему пончики? Почему не торт, не мясо? Но подсознаниевыбрало именно пончики. Мы пили чай в крохотной кухоньке моей лос-анджелесскойквартиры - квартиры, в которую теперь я возвращалась только во снах. Мы - этоя, принцесса Мередит, единственная рожденная в Америке принцесса фейри, и моителохранители из королевской гвардии, числом больше дюжины.

Они сновали по кухне - с кожей как непроглядная ночь, какбелейший снег, как едва развернувшиеся листочки, как листья, перепревшие влесной подстилке, - радуга из обнаженных мужчин. В жизни мы в той кухне ивтроем не поместились бы, но во сне все разгуливали в узком пространстве междуплитой, раковиной и шкафчиками, словно по широкому проспекту.

Мы ели пончики, потому что только что занимались сексом, аэто энергоемкая работа. Мужчины грациозно скользили вокруг, совершенные в своейнаготе. Некоторых из них я нагими никогда не видела. Кожа цвета летнего солнца,прозрачной белизны горного хрусталя, кожа цветов, для которых людских названийнет, потому что нет таких цветов за пределами волшебной страны. Сон вроде быдобрый - только я знала, что что-то не так; такое характерное для снабеспокойное чувство, которое подсказывает, что безмятежный вид - толькоиллюзия, обман, что за ним вот-вот откроется что-то жуткое.

Тарелка с пончиками выглядела так невинно, так обыденно, ноименно она внушала мне тревогу. Я пыталась взглядом предостерегать мужчин,прикасаться к ним, обнимать, удерживать - но они один за другим брали с тарелкипончики и принимались за еду, словно меня и не было.

Зеленоглазый, с чуть зеленоватой кожей Гален надкусилпончик, и сбоку брызнуло повидло. Густое и темное. Темная капля стекла изуголка аппетитных губ и упала на белую стойку. Фонтанчиком всплеснулись брызги- слишком красные, слишком сырые. Из пончика текла кровь.

Я выбила пончик из руки Галена и схватила тарелку, чтобыникто больше не пытался их есть. Тарелку заливала кровь. Она переливалась черезкрай - прямо мне на руки. Я бросила тарелку, она разбилась, и стражи потянулисьза пончиками - словно собирались есть с пола, не обращая внимания на осколки. Ятолкала их прочь, крича: «Нет!»

Дойль обратил ко мне черные глаза и сказал: «Но больше наместь нечего».

Сон изменился. Я стояла посреди поля, поле кольцом окружаллесок, а за ним виднелись холмы, растворявшиеся в лунно-бледной зимней ночи.Землю ровным одеялом укрывал снег глубиной мне до колена, а на мне было просторноедлинное платье, белое, как этот снег. Роскошный наряд обнажал руки - я должнабыла мерзнуть, но не мерзла. Сон, всего лишь сон.

Посреди поляны что-то вдруг появилось. Зверек. Маленькийбелый зверек, и я подумала: «Вот почему я его не заметила, он белый, еще белееснега». Он был белее моего платья, белее моей кожи, такой белый, что дажесветился.

Зверек поднял голову, принюхиваясь. Это был поросенок -только мордочка у него была подлиннее обычного, и ноги тоже слишком длинные. Онстоял посреди заснеженного поля, но на ровном снегу не осталось следов, инепонятно было, как он туда добрался. Словно просто возник из ниоткуда. Явзглянула на кольцо деревьев, а когда - секунду спустя - снова посмотрела напоросенка, он вырос. Потяжелел на добрые полцентнера, и ростом стал мне вышеколена. Больше я не отворачивалась, но кабан продолжал расти. Я не замечала,как он растет - это было как уследить за распускающимся цветком, - но он рос.Вот уже в холке он доставал мне до пояса, тело длинное и широкое - и еще мохнатое.Никогда не видела у свиней такой шерсти, все равно что толстая зимняя шуба. Еготак и хотелось погладить. Кабан поднял ко мне странную длиннорылую голову, и яразглядела клыки у него во рту. Небольшие и изогнутые. И как только я ихувидела, блистающие слоновой костью на фоне снега, по мне снова пробежалхолодок тревоги.

Пора уходить, подумала я. Я повернулась к леску, другогопути с поля не было. А деревья росли слишком правильно, слишком ровно и часто -вряд ли это было случайно.

У меня за спиной стояла женщина - так близко, что ее плащзадевал мою юбку под порывами пробивавшегося сквозь голые деревья ветерка. Яшевельнула губами в вопросе: «Кто?…» - но так и не спросила. Она протянула мнеруку, морщинистую руку в старческих пигментных пятнах - но все же тонкую иизящную, красивую руку, полную спокойной силы. Не остатков юной силы, а тойсилы, что приходит с возрастом. Силы накопленных знаний, мудрости, выношеннойдолгими зимними ночами. Женщина обладала мудростью прожитой жизни - нет,нескольких жизней.

Старуху - ведьму, или вещунью - часто изображают слабой иуродливой. Только настоящая старшая ипостась Богини не такова - мне, во всякомслучае, предстало другое. Она мне улыбалась, и в улыбке было все тепло этогомира. В ней соединились тысячи бесед у камина, тысячи заданных вопросов иполученных ответов, знания, собранные за целую жизнь - бесконечно долгую жизнь.Не было ничего, на что бы она не могла ответить - знать бы только, о чемспросить.

Я взяла ее за руку: кожа у нее была мягкая, как у младенца.Рука была морщинистая, но гладкая кожа - еще не все, и в старости тоже естькрасота - красота, недоступная молодым.

Я держала вещунью за руку и чувствовала себя в полнейшейбезопасности; словно ничто и никогда не могло потревожить мир и спокойствие, охватившиемою душу. Я видела ее улыбку, большая часть лица терялась под капюшоном. Онаотняла у меня руку - я попыталась ее удержать, но вещунья качнула головой исказала, хоть губы у нее не двигались:

– У тебя есть дело.

– Не понимаю, - сказала я. Мое дыхание клубилось вморозном воздухе, а ее - нет.

– Добудь им иную пищу.

– Не понимаю, - теперь я уже нахмурилась.

– Оглянись, - сказала она, и на этот раз губы у неешевелились, хотя дыхание по-прежнему не согревало воздуха. Словно она недышала, хоть и говорила, или ее дыхание было таким же холодным, как зимняяночь. Я попыталась вспомнить, тепла или холодна у нее рука, и не смогла. Все,что я помнила - чувство спокойствия и правильности происходящего.

– Оглянись, - повторила она, и я все же оглянулась.

Посреди поля стоял белый бык - или мне показалось, что этобык. В холке он был вровень с моей макушкой, а в длину, наверное, метра три.Спина и плечи горбились горой мускулов за низко опущенной головой. Но вот зверьподнял голову - с кабаньим рылом между длинными кривыми клыками. Не бык тамстоял, а громадный кабан, тот самый, что только что был крохотным поросенком.Клыки у него сверкали, будто кинжалы из слоновой кости.

Я повернулась к вещунье, хоть и знала, что ее уже нет - вморозной тьме я осталась одна. Впрочем, не настолько одна, как хотелось бы. Яоглянулась: чудовищный кабан так и стоял на месте, глядя на меня. Мороз снегастал ощущаться под ногами, руки покрылись гусиной кожей, и я не могла понять,от холода или от страха.