Он вложил кубок мне в ладони, прижал мои руки к гладкойкости кубка. Чеканное золото оправы казалось под пальцами едва ли не мягким. Яподумала: куда девался белый нож?

– На свое место, - ответил глубокий голос, который непринадлежал ни одному мужчине и принадлежал всем мужчинам сразу.

Нож появился внутри кубка, острием вниз - и клинок сновасиял, словно в кубок из золота и рога упала звезда.

– Пей и веселись! - он рассмеялся собственномукаламбуру[1].

Он поднес сияющий кубок к моим губам и исчез в теплыхотзвуках собственного смеха.

Я отпила из кубка. Он оказался полон сладчайшего хмельногомеда - я такого никогда не пробовала, - густого, золотистого, согретого летнимсолнцем… Словно само лето текло у меня по языку, ласкало гортань. От одногоглотка я опьянела, как никогда в жизни.

Сила опьяняет больше любого вина.

Я проснулась в чужой кровати. Со всех сторон на менясмотрели лица. Лица цвета чернейшей ночи, белейшего снега, молоденькихлисточков, золотистого летнего солнца, цвета опавшей листвы, назначеннойпревратиться в роскошный чернозем - не хватало только светлой кожи, блистающейвсеми цветами хрустальной призмы, словно ее усыпали мириадами алмазов. Все такнапоминало начало моего сна, что я удивленно моргнула и хотела спросить - а гдепончики?

– Приснилось что-то, принцесса Мередит? - Бас Дойляпрозвучал густо, будто издалека.

Я села в кровати; черный шелк простыней холодил нагую кожу.К голому боку прижимался мех - настоящий мех, мягкий, почти живой на ощупь.Меховое одеяло зашевелилось, и на меня заморгали сонные глаза Китто. Огромныесиние глаза без белков, глаза почти на пол-лица. Цвет глаз - как у Благихсидхе, а остальное - от гоблинов. Китто - наследие последней крупной войнымежду гоблинами и сидхе. При идеальном сложении и белой коже рост у него всегочетыре фута - изящный мужчина, единственный из моих кавалеров ниже меня ростомУкутанный в мех, он казался ребенком; личико херувимское, как на открытке кВалентинову дню. А на свет он появился на тысячу лет раньше, чем христианствополучило свое название.

Он нащупал мою руку и поглаживал ее вверх-вниз - нервныйжест, среди нас обычный. Ему не нравилось, когда я молча на него смотрела. Онлежал бок о бок со мной, и сила Богини и Бога наверняка задела его краем.Окружившие постель мужчины точно что-то ощутили - по ним видно было. Дойльповторил вопрос:

– Что случилось, принцесса Мередит?

Я повернулась к капитану моей Стражи, моему любовнику. Лицотакое же черное, как плащ, что был на мне во сне - или как щетина кабана, чтоубежал в снега и вернул на землю весну. Мне пришлось зажмуриться и выровнятьдыхание, чтобы хоть так избавиться от впечатлений сна. Вернуться в «здесь исейчас».

А потом я выпутала руки из простыней.

Правой рукой я сжимала кубок, вырезанный из рога - древнего,пожелтевшего от времени рога, в золотой оправе с символами, которые теперь малокто узнал бы за пределами волшебной страны. Я думала, что в левой руке окажетсябелый нож, но ошиблась. Рука была пустая. Я секунду на нее таращилась, а потомвзяла кубок обеими руками.

– Бог мой, - прошептал Рис. Шепот получился необычногромким.

– Да, - сказал Дойль. - Вот именно.

– Что он сказал, отдавая тебе кубок?

Это спросил Эйб. У него на волосах цвета шли полосами -светло-серый, темно-серый, черный и белый, - отдельные, несмешивающиеся пряди,словно их окрасили в лучшем салоне, вот только никто их не красил. Глаза у негобыли серые: хоть и темнее, чем обычные человеческие глаза, но не слишкомчуждые. Одень его в готский прикид - и хоть сейчас на сцену любого клуба.

Он смотрел с непривычной серьезностью. Пьяница Эйб потешалдвор столько лет, что я и не упомню. Но сейчас передо мной будто стоял кто-тодругой с тем же лицом - напоминание о том, кем он был когда-то. О том, ктодумал, прежде чем заговорить; о том, кто знал другие радости, кроме вечныхпьянок.

Он с трудом сглотнул и спросил опять:

– Что он сказал?

Теперь я ответила:

– Пей и веселись.

Эйб задумчиво и печально улыбнулся.

– На него похоже.

– На кого? - спросила я.

– Это был мой кубок. Мой атрибут.

Я подползла к краю постели, встала на колени и протянула емукубок обеими руками.

– Пей и веселись, Аблойк.

Он покачал головой.

– Я не заслуживаю милости Бога, принцесса. Я ничьеймилости не заслуживаю.

Меня вдруг озарило - не видение, просто уверенность:

– Тебя не за соблазнение чужой подруги изгнали изБлагого двора. Тебя прогнали потому, что ты лишился силы, а раз ты не мог ужевеселить двор вином и пирушками, Таранис тебя выставил.

У него на ресницах задрожала слезинка. Аблойк стоял передомной прямой и гордый, каким я никогда его не видела. Я никогда не видела еготрезвым, не под воздействием вина или наркотиков. Но он - бессмертный сидхе, азначит, ни наркотики, ни алкоголь не могли погрузить его в забытье. Напиться онмог, потерять память - нет. Мог себя одурманить, но настоящего забытья емуникакой наркотик дать не мог.

Он кивнул, наконец, и слеза скатилась у него по щеке. Япоймала слезинку кубком. Капля словно устремилась на дно кубка, побежала многобыстрей, чем под действием земного притяжения. Не знаю, видел ли это кто-тоеще, но мы с Эйбом оба смотрели, как капля бежит по стенке кубка. Слезаскользнула по темному изгибу дна - и кубок вдруг наполнился жидкостью, онаключом рванулась вверх из закругления рога.

Темно-золотая жидкость наполнила кубок до самых краев, и ввоздухе разлился аромат ягод и меда, смешанный с острым запахом алкоголя.

Руки Аблойка накрыли мои, точно руки Бога в видении. Яподняла кубок, и когда губы Аблойка коснулись края, сказала:

– Пей и веселись. Пей - и будь моим.

Он помедлил секунду; в серых глазах я видела ум, на которыйраньше не замечала даже намека. Он заговорил, скользя губами по краю кубка. Онхотел отпить, я чувствовала нетерпеливую дрожь его рук.

– Когда-то моим господином был король. А когда я несмог больше играть роль придворного шута, он меня прогнал. - Дрожь в рукахуменьшилась, словно с каждым словом он чувствовал себя уверенней. - Потом мнойповелевала королева. Она всегда меня терпеть не могла и показывала это каждымсловом и поступком, не оставляя тени сомнений.

Руки у него согрелись и держали мои ладони ровно и твердо.Темно-серые с черным проблеском внутри, антрацитовые глаза смотрели на меня.