Что мне теперь делать? Я совсем не так представлял этот день. Уж точно не в такси, разъезжающим по центру, отмахиваясь от всевозможных рекламных вывесок и громких студентов. Да и откуда мне теперь брать деньги на такси? У меня даже работы теперь нет. Пытаясь свыкнуться с мыслью о поездке в больницу, о встрече с врачами и Трисс я уставился на кровать, на которой лежал с отключенным сознанием Примус. Я обещал включить его, но я не знаю, сколько меня не будет дома и что с ним может случиться. Ему тоже не понравится, что я ухожу и уж точно не понравится, что оставляю его одного. Но он обидится, если оставить его просто так, даже не сказав, куда я ухожу.

Я поднял корпус мальчика, разглядывая его лицо. Даже не смотря на то, что ни единый его сенсор или резиновый мускул не дернулся, я знал, что там, внутри, он до сих пор живой. И он до сих пор здесь. Просто очень глубоко спал.

После включения еще пятнадцать минут Примусу нужно было перезаряжаться. Этого как раз хватило мне, чтобы повторить свой обычный день, умыться и позавтракать, возможно стоило всё же дождаться пробуждения друга, все же готовил я, конечно, не так хорошо. Вернулся в комнату я ровно к тому, как он открыл свой единственный здоровый глаз. Он озирался, пытаясь что-то найти. Мы слегка побеседовали, я рассказал ему свой план на день. Примус был не против. Он уже не выглядел таким возбужденным, как вчера. Возможно смирился, а может просто успокоился. Во всяком случае, мне уже не было страшно оставлять его одного.

Нужно было выдвигаться

* * *

В кабинете доктора очень тесно. Холодные лампы без умолку трещали под потолком, холодный свет отбивался от узко стоящих салатовых стен, делая их просто невыносимыми. Я пытался избавиться от этого цвета, глаза начали слезиться. В итоге лучшей точкой для зрения стал пол. Он был вполне нейтрального цвета, смесью серого и коричневого. Отсвет от стен всё равно толком не давал мне покоя, но всё же так было приятнее. Из коридора постоянно неслись какие-то шумы. Кто-то кричал, кто-то плакал над чьей-то смертью, везли пеленки, еду, что-то потяжелее. Я так решил потому, что было слышно, как старые колесики на повозке сильно вжимаются в пол.

Дверь открылась медленно, но очень громко скрипя. Врач прошел к столу, остановился, наверное, что-то рассматривал. Он посмотрел на экран рабочего компьютера, что-то перечитывая.

— Так, а вы?..

— Мне утром звонили. Ну, отсюда звонили. Я к Трисс.

— А фамилия? — он уставился на меня. — Фамилия вашей Трисс.

— Я не знаю…

Он очень громко вздохнул, снова отвлекшись на компьютер.

— Повезло вам. Трисс у нас только одна, вчера ночью поступила. Всё верно?

Мой невнятный ответ был для него достаточным. Он уселся в кресло, поглядывая то в экран, то на меня. Я мог видеть отражение белого экрана в его толстых очках, хоть надпись в отражении и делалась совсем нечитабельной. Кажется, это было что-то вроде заметок о болезни, возможно медкнижка или что-то ещё, что было мне, в общем-то, не так интересно. Хотя очень тянуло заглянуть по ту сторону монитора.

— Мистер… — начал я, только сейчас поспешно осознав, что до сих пор не знаю его фамилию.

— Шеффлер.

— Мистер Шеффлер, зачем вы позвали меня?

— Понимаете, кхм… — он долго смотрел на меня, без видимой причины. — Не могли бы вы представиться повторно?

— Дал.

— Это какое-то сокращение? — он произнес это почти с ненавистью, может даже с отвращением.

— Да, простите. Даллас.

— Ну что же, Даллас, понимаете, когда к нам поступают пациенты мы всегда должны оповестить их родственников, семью, ближайшее окружение, опекунов, если люди слишком старые или если это дети… — он почесал свою отвратительную щетину, она выглядела как грязь, а не как волосы. — Но ваша Трисс — случай слегка особенный. Понимаете, в её контактах не было найдено никого, кроме вас. Так же вы и сами были рядом с ней во время, кхм, вчерашней ночи. Так что было решено допустить небольшую вольность…

— Подождите, — я всё же смог взять слово, — но разве у неё нет мужа? Она всегда мне говорила про него.

— Боюсь, он слишком далеко отсюда…

— Но вы должны были позвонить ему и не важно, где он сейчас! Может, конечно, они были не так близки, но он бы хотел знать, если с его женой что-то случилось!

Доктор Шеффлер откинулся в кресле, смотря мне прямо в глаза. Он снял очки, покусывая душку, собираясь вот-вот что-то сказать.

— Скажите, Даллас, как много вы знаете о войне?

О войне?

С этим словом вспоминались лишь разбросанные по песку книги. Сорок три штуки моих личных книг. Пока залпами палили пушки, я не мог разглядеть в песке ни одной, что знал, ни одной, что читал. Они стали для меня все один большим пятном из цвета, большим пятном из бежевой бумаги и холодного белого песка. Сверху на них упал брезент, что раньше был успокаивающе оранжевый. Но сейчас он стал отвратительно коричневым. В куче песка и книг валялся календарь, на нем красным ползунком была отмечена дата. Седьмое апреля пятьдесят четвертого года.

— Мы с вами, Даллас, сейчас живём в интересное время, — он опустил очки на стол, разглядывая календарь на стене, — Но это если вы спросите меня, конечно. Сейчас люди развязывают войны из-за денег и платят, чтобы продолжать войну. Многие семьи пострадали из-за этого, но всё же это битва за верную честь наших братьев, правда ведь?

Он вздохнул, протирая глаза ладонью, смахивая жир и пот со лба. В этой кладовой, которую всё слабее можно было назвать кабинетом и правда было просто невыносимо жарко. И всё жарче становилось от одних только его слов.

— Муж Трисс был очень хорошим дипломатом. Пусть он и был беден или не так удачлив в карьере, но от его слов зависело многое. Зависела судьба целой страны, понимаете? Он сказал жене, что на время уедет в командировку. И не вернулся.

— Хотите сказать, он погиб? — я снова уставился в пол. — Но почему тогда Трисс не знает?

— Потому что он не сказал ей, куда отправляется. Но, знаете, у этого может быть и другая причина. На самом деле, никто не знает, куда именно он уехал и правда ли он умер. Так что, кто знает, может расхаживает сейчас где-нибудь в Берлине. Уже с другой женой.

— С чего это вы взяли? Откуда вы