Трисс наконец отпустило. Сжавшись до своего предела мышцы расслабились в невыносимой усталости. Мне даже на секунду показалось, что она уснула. Но нет. Дыхание восстановилось, Трисс начала слегка подёргиваться. Кажется, она смеется? Может так переносит стресс? Нет, она не смеётся. Её голос вибрациями сотрясал мою грудную клетку. Она плакала. Я нежно гладил её по спине, стараясь делать это не слишком быстро, чтобы успокоить. Но кажется она собралась сама, проглотив последние слёзы.

Оторвавшись от меня она упала на диван. Её лицо было будто мертво, ничего не выражало. В коконе из одеяла она выглядела совсем болезненно, будто в больничной робе. Верёвка так и торчало на потолке. Я вскочил и сорвал верёвку с люстры. Руки будто тут же стали грязными от одного только вида троса, было омерзительно даже просто ощущать её присутствие рядом, мокрый дешёвый ворс оставался на ладонях.

— Я сделаю тебе чай с успокоительным.

— Нет, Дал, пожалуйста, налей мне…

— Тебе нельзя сейчас пить.

— Нет, пожалуйста, я хочу, мне нужно, Дал…

Я вздохнул. Она не смотрела на меня, она смотрела на верёвку в моих руках. Её дыхание то и дело прерывалось.

— Налью тебе тот зелёный чай, хорошо? Твой любимый. Он успокоит тебя, хорошо?

Она слегка подергивалась, ничего не отвечая. Я принял её короткий кивок за согласие.

Выйдя на широкую кухню я остался один посреди холодной и тёмной кухни. В голове ничто не укладывалось. Всё перебивалось между собой. Верёвка, лицо Трисс, холод в квартире, бардак в прихожей, холодные запястья, её мокрое голое тело. Было страшно даже просто находиться здесь. Я набрал в спешке номер спасателей. Слушая короткие гудки я то и дело отвлекался на звуки в гостиной. Казалось, сейчас Трисс выйдет сюда, на кухню, спросит, кому я звоню, заварит чай и будет смеяться снова. Я расскажу ей, что на работе всё как всегда, а она будет просить меня рассказать ей что-то ещё…

Я быстро и коротко ответил на звонок. Последовало лишь сухое «ожидайте спасателей через десять минут…».

Что случилось бы зайди я позже? Или не зайди я сегодня к ней вообще? Что мне сказать спасателям? Почему Трисс сделала это? Верёвка. Она прилипла к моим вспотевшим рукам. Я долго осматривался из стороны в сторону, думая, куда её деть. Опомнившись я скинул её в мусорку. Электрический чайник прерывал все мысли своим кипением. Кажется, это я поставил его? Тогда почему я этого не помню?

Сквозь звуки кипящей воды я услышал скрип половиц. В гостиной началось движение. Выглянув через низенькую арку я увидел свою подругу, бродящую из угла в угол.

— Трисс? Ты что-то ищешь?

Она пискнула и не отводя от меня взгляда аккуратно опустилась на стул, под ней он моментально заскрипел и прогнулся. Кажется, будто ей стало лучше. На лице проглядывалась тень улыбки.

— Ничего… Ничего…

Я подошёл к ней и взял за руки, медленно оттягивая к дивану.

— Скажи мне, что произошло?

Её тело, обычно занимавшее собою все внимание, сейчас стало совсем маленьким и беззащитным, как у ребёнка, она жалась вбок, пытаясь провалиться в подушки дивана. Но она до сих пор она не смотрела в мои глаза. Должно быть ей было стыдно, она так и не была прикрыта ничем кроме полотенца, что я выхватил по дороге к ней…

Она закусила ноготь, энергично покусывая его. Задумывалась она явно не о том, о чем я её спросил. Ещё девять минут мне нужно о чем-то с ней говорить. Я не вынесу сидеть в тишине, да никто бы не смог этого вынести! Будто услышав мои мысли Трисс уставилась прямо на меня. Она не моргала и перестала прикусывать ноготь, так, будто что-то вспомнила.

— Когда моё тело окончательно очистилось я поняла, что больше ничего не осталось. Я стала всем вокруг, мои мысли стали единым целым с этой квартирой, с этой комнатой, с этим городом. Каждый день мне снился один и тот же сон. Я видела город, красочный и яркий город. Жаркий и людный центр, холодный и неприветливый наш с тобой район, Дал. И каждый человек, я видела каждого, кто был дома, кто выгуливал собаку, кто напивался до потери пульса, кто ширялся в туалетах, кто занимался любовью за закрытыми шторами и ебался в вагонах метро, Дал. Я видела всё и всех. Сначала я их ненавидела, каждого. Они каждый день имели столько возможностей, столько целей, убеждений и тратили свою жизнь. Но это ведь не трата, это ведь наслаждение. Те, кто строят карьеру тратят жизнь так же пусто, как и те, кто находятся в трипе дни и ночи напролёт. Я нашла столько интересных людей. Они все, я следила за ними, пока могла и придумывала им свою личную жизнь. В итоге я смогла единиться с ними. Со всеми. Я чувствовала, как стала сердцем города, их прокуренными лёгкими, их просаженной печенью. Я и стала городом. Но я хотела большего. Мне было просто необходимо выйти отсюда, город, которым я стала был лишь малой долей всего мира. Даже наша страна. Мне хотелось посмотреть всё, до чего можно дотянуться огромными всепространственными руками. Но тело. Оно мешает мне, я чувствую, как меня тяготят мои ноги, я чувствую, как моя плоть меня держит на костях и мне от этого мерзко. Пустая, пустая оболочка. И если я избавлюсь от него, отравлю его, убью его я смогу жить дальше. Я смогу жить так, как всегда этого хотела. Но что я могла бы сделать? Заморить себя голодом, да и только, но я не видела снов, когда отключалась в голодных обмороков, мне приходилось есть. Я почти не могла двигаться, но вставала каждый раз, когда ты приходил, чтобы заварить чаю, чтобы услышать о том, что мои действия это не мои галлюцинации, а написанная мною для других жизнь наконец сбылась. Но ты жил в отдельном, своём мире. Что сделала с тобой война, Дал? Что она сделала со всеми нами? Я видела калек, что отправили домой и они должны были вернуться и радоваться своей семье, жить на пособия и пенсию, но от них избавились как от игрушек, как от использованных презервативов в огромной пропагандистской оргии, а остальные лишь игнорировали их существование, наше существование. Почему никто до сих пор не подумал о них? Почему никто не подумал о нас, Дал? Почему все, кто есть у поломанных людей это лишь они сами? У тебя