Ладно, значит, записали меня в исполнители, а ничего такогоне переменилось, отдыхать, правда, больше стал. Раньше, бывало, суткиотдежуришь, двое свободный, а теперь трое. И, само собой, паек усиленный сталивыдавать, и на квартиру очередь сразу же подошла. Роман Гаврилович сам лично снами ходил, показал квартиру, поверишь, нет, в самом центре, трехкомнатная и смебелью. Причем мебель… мы как туда вошли, я прямо своим глазам не поверил: толи из ореха, то ли из корейской, что ли, березы, я в этом ни бум-бум, но, вижу,дерево дорогое. Мне, правду сказать, все равно, мне что стул, что тубаретка,было б на чем сидеть, а у Любы глаза загорелись, по комнатам шастает, всеруками обеими общупывает, как на пианине играет, а люстра, говорит, что,хрустальная? А кожа на диване, спрашивает, настоящая? А шкаф, говорит, изкакого дерева? А там еще и балкон, и уборная, а уборная-то, между прочим,знаешь какая? Вот не поверишь, там такая штука, как бы большой горшок, унитазназывается, бачок с водой и ручка подвешена. Дернешь за ручку, все сливается. Атакже ванна. Такое большое вроде бы как корыто и два крантика. Один крантикоткрутишь – холодная вода бегет, второй открутишь – текет горячая. И Люба всеэто, само собой, перетрогала, перекрутила, а когда спальню увидела, так и вовсеошалела. Кровать такая, знаешь, шириной, как отсюда дотуда, спинки деревянные,резные, со зверскими головами, а еще пуховые подушки, атласное одеало ипокрывало с кружевами. Люба прямо чуть ума не лишилась. Неужто и это будетнашенское? А почему ж нет, говорит Роман Гаврилович, конечное дело, вашенское,почему ж другие люди могут так жить, на кроватях таких кувыркаться, а вы неможете? И ко мне обертается: тебе-то, хозяин, квартирешка наравится или же нет?А я говорю, ну как же может не наравиться, да это же, говорю, роскошь такая, даэто же прям дворец, здесь небось буржуи какие-нибудь жили. Ну да, говорит, да,сперва белые буржуи, потом красные, но мы тех и этих подобрали. Ну, подобрали,подобрали, мое-то дело, обратно ж, телячье, заглянул я в третью комнату, вижупортрет: командир какой-то в больших чинах, два ромба в петлице, но безфуражки. Голова бритая, как, между прочим, у Романа Гавриловича, девочку наплечи себе посадил, и оба смеются. А девчонка ну точь-в-точь моя Вика. Яспрашиваю: кто такой? А это, говорит Роман Гаврилович, и есть этот самыйкрасный буржуй, который здесь жил и за счет рабочих и крестьян чудовищножировал. И тут же: да, между прочим, совсем забыл, мол, тебе сказать, завтра утебя кой-какая работенка предвидится. Так что ты сегодня отдыхай, расслабься,водчонки выпей, если желаешь, а завтра к девяти утра приходи прямо к начальникутюрьмы товарищу Пешкину. Договорились? – спрашивает. А я гляжу, как Люба поквартире с вытаращенными глазами бегает, ладно, говорю, договорились. И ничеготакого даже и не подумал. А потом домой как пришел, как вспомнил, и прямосердце у меня оборвалось. Люба, говорю, ты слыхала, чего Роман Гаврилыч сказал?А она: ну, слыхала, ну и что? А сама тряпки перебирает, думает, чего выкинуть,чего для новой квартиры оставить. И ночью мне свои планы выкладывает: кровать,мол, задвинем в угол, а стол, наоборот, посередь комнаты поставим. На балконе,говорит, цветы разведу. И того не понимает, что мне сейчас ни до столов, ни доцветов никакого такого дела нету. Всю ночь я проворочался, только к утрузаснул. А утром Люба будит, вставай, говорит, уже приходили, тебя спрашивали.Я, значит, встаю, умываюсь, одеваюсь, завтракаю, а сам просто вот ничего несоображаю. А Люба говорит: я вижу, ты не в себе, пожалуй, я тоже с тобой пойду.Ну, значит, оделась, губы накрасила, взяла меня под руку и ведет. Так этовдвоем являемся к начальнику тюрьмы, а там уж собрались Лужин, прокурор,начальник тюрьмы Пешкин, старший надзиратель Попов Василий, еще два надзирателяи еще два человека неизвестные. А Лужин спрашивает: чего это вы вдвоем? А Любаотозвала его в сторонку и давай ему нашептывать, потом-то я узнал, просиларазрешить ей тоже присутствовать для поддержки, значит, меня. А поскольку она уних своя была, то Лужин, хотя и неохотно, но согласился. Потом подходит ко мнеи дает мне, значит, наган и говорит вот, Беляшов, тебе оружие, и из этого,говорит, нагана по врагам нашей революции, нашей власти и народа много уже пульвыпущено, сегодня и тебе доверено его в дело употребить. Я ничего не говорю,беру, значит, этот наган, сую в кобуру, а руки как ватные и иголками как будтонаколоты.

И вот ведут меня в камеру смертную, а я себя чувствую так,будто самого туда ведут на расстрел. Ну, где эта камера, я и раньше знал,ребята показывали, но сам я к ней никогда даже не приближался. А тут подошел.На самом деле это не одна камера, а две. Сначала вроде как бы предбанник: полцементный покатый, а посередке дырка вроде мышиной норы. А за предбанником,обратно, железная дверь с глазком. Я подошел, глянул, вижу: там лампочкасветит, и человек на табуретке сидит, газету читает. С виду еще крепкий,голова, само собой, бритая, видно, почуял, что там кто-то в глазок смотрит,поворачивает голову ко мне, а гляжу: батюшки, так это ж тот самый, который там,на портрете! И представляешь, как я себя чувствую!

А Лужин достает из кармана часы, смотрит, ну что, говорит,товарищи, пожалуй, приступим. Открывай, говорит, надзирателю. Тот тихонечкоподошел, ключ еле слышно вставил. Потом – раз! – дверь раскрылась, и все туда вкамеру ворвались, прямо как звери. Гляжу на бритого, он как нас увидел, такпрямо в один момент и весь так вот с лица стал белый, затрясся и навонял жутко.А тут ему черный мешок на голову – раз! Руки назад закрутили и – бегом-бегом –волокут его в первую камеру и прижимают головой к дырке. А я стою и смотрю, какв кино, будто меня это вовсе не касается.

Слышу, кто-то кричит мою фамилию, но опять же как бы во сне.

Потом смотрю, подбегает ко мне Лужин, весь красный, чтостоишь, туда тебя и туда, кто-то меня в спину толкает, я наган из кобурывытащил, к голове приставил и слышу из-под мешка такой это тихий голос:

– Пожалуйста, поскорее.

Я и рад бы поскорее, да рука сама туда-сюда дергается, апалец не слушается, как деревянный. Лужин кричит: стреляй, мать твою перемать,а я ы-ы-ы, рука прыгает, а палец не гнется. Попов Василий выхватил у меняревольвер, позвольте, говорит, товарищ начальник. Нет, кричит Лужин, нет. Пустьучится. А если сам не может, пусть, мол, жена покажет, кто из них мужик, а ктобаба. Я прямо так и ахнул, как же можно такое женщине предлагать, кричу: Люба,Люба! А Люба с такой это, представляешь, улыбочкой говорит:

– А что? Я могу.

– Можешь? – говорит Лужин. – На!

Забрал у надзирателя наган, отдает Любе. Люба берет наган,спрашивает, как держать, на что нажимать, приставляет к приговоренному, потомповорачивается и спрашивает, куда стрелять, в висок, мол, или в затылок?

Тут, Нюра, и Лужин не выдержал:

– Стреляй, кричит, мать твою так! – И собакой ее в женскомроде назвал.

А она повернулась к нему и обратно все с той же улыбочкой: