– Неужели не видите? – всплеснула руками квартирантка. – Даведь она же сейчас уползет. – Она указала на шинель, висевшую на гвозде. Нюраподнесла лампу и отшатнулась: шинель была покрыта сплошным слоем белыхшевелящихся вшей, словно соткана была из них. Нюра в жизни такого не видела.Зажмурившись, она схватила шинель двумя пальцами, вынесла, бросила на снег укрыльца. Вернулась, нашла в сундуке пару белья, оставшегося от Чонкина, далаотцу. То, что он скинул с себя, тоже сперва вынесла на мороз, а потом до трехночи кипятила в большом чугуне. Соснувши всего ничего, затемно еще растопилабаню, нажарила ее так, что бревна стали потрескивать, выделять смолу и запахлилетом и лесом. А пока топила, наступил новый день, опять тихий, солнечный иморозный. Пошла за отцом, приволокла его, едва передвигавшего ноги.

В бане стояли две бочки – одна с горячей водой, другая схолодной – и рядом разбухшая и черная от лет деревянная шайка. Нюра наплескалав шайку ковшом воды, поболтала рукой, повернулась к отцу:

– Раздевайтесь, папаня!

Отец разделся до вонявшего портянкой исподнего, подумал,стянул рубаху и стоял, переминаясь босыми ногами.

– В кальсонах, что ли, будете мыться? – спросила Нюра. –Скидавайте.

– Да ты что, Нюра, невдобно ж!

– Вы что, папаня, чудите, – рассердилась она. – А ну,скидавайте!

Мочалкой терла его осторожно, боясь протереть насквозь.

Несколько дней жил он у Нюры, неспособный ни к какомуобщению, только ел, пил, ходил в уборную и спал. Спал с открытыми глазами. Нюраподходила, смотрела, вслушивалась, дышит ли. А когда начал оживать, то сны егостали чем дальше, тем беспокойнее. Он во сне скрипел зубами, стонал, кричал,вскакивал, безумно озирался и долго не мог уразуметь, где он и что с ним.Однако постепенно он поправлялся и, в конце концов, набрался достаточных силдля рассказа о том, что с ним случилось.

Помнишь, Нюра, ушел я в город. Женился на разведенке. Любойзвали. Работала секретаршей у нашего начальника, у Лужина Романа Гавриловича.Через нее имел я от него разные снисхождения. Жили хорошо до самой войны.Ребеночка сделали, дочку. Люба по-городскому Викой ее назвала. Хорошая девчонкаполучилась, смешливая. А тут война, и часть личного состава перевели вдействующую армию. А меня оставили по старости лет, и опять же через Любиноходатайство перед Романом Гавриловичем. И перевели надзирателем в следственнуютюрьму. Работа хорошая, тихая, питание подходящее. Ничего, живу. Вдруг вызываетменя к себе ну сам начальник, сам Роман Гаврилович Лужин. Прихожу к нему, ониз-за стола прямо выходит, ручку подает, по имени-отчеству называет:«Здравствуйте, Алексей Иваныч, садитесь, Алексей Иваныч, не хотите ли чайку,Алексей Иваныч, или коньячку, Алексей Иваныч?» И к маленькому столику подводит,и на кожаный диван садит, и коньяку стакашек, не большой, конечно, а маленький,так, чуть более рюмки, мне подает. А потом туда-сюда: как живете, какматериально, если нужда, поможем, но и нам тоже очень чудовищно нужно помочь.Я, конечно, почему нет? Завсегда, говорю, Роман Гаврилович, говорю, готовый. Кумственному делу не приспособлен, а по физической части, если чего принесть,унесть, дров наколоть, печи топить – это со всем тяготением и охотой. Да нет,говорит, не то. Принесть, унесть, на это ума много не надо, а есть такое дело,в котором нужны крепкий характер, сильная воля и твердая рука. Сейчас, говорит,идет схватка не на жизнь, а на смерть, и врагов надо уничтожать беспощадно, ичто, говорит, Алексей Иваныч, ты об этом думаешь, что? Я, дурак, попервахподумал, что, как обычно, а что, говорю, мне, Роман Гаврилович, думать нечего,я думал, что года мои вышли, но ежели есть такая необходимость, то я, как всеграждане, чего-чего, а голову свою за родину-отечество всегда положить готовый.Тем боле что в голове моей ценности особой нету, никаких таких умных мыслей вней не рождается, ни для чего не пригодна, окромя ношения шапки или пилоткипятьдесят четвертый размер.

Роман Гаврилович смеется. Ты что, говорит, Алексей Иваныч,хотя и с юмором, да ты что? Мы тебя на фронт посылать не будем и твою голову,какая она ни на есть, зазря тоже не покладем, а, напротив даже, к тебеподнагнем другие.

Я по тупости сперва не скумекал, а он мне стал объяснять, акогда я понял, у меня, Нюра, волосы стали, можно сказать, торчмя. Он мнепредложил работать бойцом-исполнителем, то есть по расстрелу врагов народа. Иусловия, говорит, хорошие, и зарплату повысим, и с жилищным вопросом разберемся,и паек дадим усиленный, кило хлеба, сто граммов масла сливочного в день, ипосле каждого исполнения стакан водки и бутерброд.

А я говорю, нет, нет, Роман Гаврилович, хоть золотые горы,хоть самого расстреляйте, а этого я не могу. А не могу я, Нюра, ты знаешь,потому что вообще и прежде ни на что живое рука не поднималась, я даже курицуникогда зарубить не мог, соседа звал. Отчего надо мной все всегда смеялись:сельский, говорят, человек, а в коленках настолько слаб.

Я это про курицу Лужину говорю, а он так это насупился,курица, говорит, тут ни при чем, курица птица безобидная, а вот враг народа –это не курица, а зверь хуже всякого хищника. И вообще, тебе чудовищное довериеоказывают, не то что там это, а ты еще выламываешься. Пойди, говорит, и крепкоподумай. Ну, домой прихожу, а дома жена, и дочка полозает по полу. Туды-сюды.Любе рассказал, а она мне: ты что? Жить, говорит, тяжело, одна комната вбараке, да и та маленькая, продуктов питательных не хватает, дров купить не начто, а ты еще нос воротишь. А чего ты их жалеешь, этих-то самых? Тебе жсказано, что это враги народа, и притом ты их не убьешь, так другой кто-тонайдется, живы не останутся. И начала меня пилить, мужик, мол, ты, не мужик, аодно несчастье, и зачем я только с тобой связалась, и так далее и тому более,ела она меня, корила, а я всю ночь думал, думал, затылок в кровь расчесал, ну,думаю, ну, в самом деле, ну, работа она и есть работа, и кому-то ж и это надоделать, тем более что опять же враги народа, а если даже и не враги, то моедело, как говорится, телячье. Это ж не я его приговариваю, а я только какинструмент. Палец на спуск нажал, и все равно это кто-то сделает. Ну, думаю,ладно, никогда не пробовал, но ежели зажмурившись и не сблизка… Короче, прихожуутром к начальнику. Ну, что? – говорит. Ладно, говорю, согласный. Ну вот, ну имолодец. Я в тебе, говорит, даже и не сомневался, потому что ты человекнашенский, корневой, и делу нашему, я полагаю, предан безмерно. А что касаемолюдишек этих, с которыми придется работать, так ты ж понимаешь, что у нас когозря не расстреливают, а если уж до того дошло, значит, чудовищно много он нашейродине, народу нашему вреда понаделал. И такого убить не жалко. Муху жалко,таракана жалко, курицу и того более, а такого врага не жалко.