Нюра смущалась, пожимала плечами:

– А куда ж от них денешься? Где люди, там и клопы.

Олимпиада Петровна читала Вадику стихи, которые он легкозапоминал, потом громко декламировал:

Онази суденую зиму пою

Я из дому высел, бы синий моёз.

Гизу пимияется медено гою

Осадка, везуся хосту воз.

И сестуя вазно сокойствии синном,

Осадку ведет под уцы музицок.

В босих сисагах, в пуусубке оцинном,

В босих юкавицах,

А сам сизакок.

Нюра смотрела на Вадика, слушала, улыбалась и гладила свойживот, не то чтобы очень большой, но внимательному взгляду заметный. Там тожеросло существо, хотелось бы, чтоб это был мальчик, который, может быть, будеттаким же живым и смышленым, как Вадик. Может, и его она Вадиком назовет, алучше все же Иваном. Пусть будет Иван Иванович. И она, Нюра, тоже, какОлимпиада Петровна, будет читать Ивану Ивановичу, маленькому Ванюше, стихи про«мужичка-сноготка».

…Метель неожиданно кончилась, засветился день тихий,солнечный, если не жмуриться, можно ослепнуть. Рано утром по морозу, по солнцу,побежала Нюра в легкой своей шубейке, в только что подшитых валенках в Долгов.Хотя и беременная, а бежала легко по следу, проложенному ранними дровнями.

Почты накопилось порядком. Одной только Нинке Курзовой былочетыре письма – три от Николая и одно от двоюродной сестры из Пензенскойобласти. Было еще две посылки. Одну, бабе Дуне от внука, Нюра взяла с собой,другую – жене Плечевого Александре от Люшки из Куйбышева – не взяла: фанерныйящик был тяжеловат. Одолжила у Катьки бутылку керосина. Выкупила по карточкамхлеб за неделю – без двухсот грамм три кило, – еще теплый. Пока шла, отщипывалапо кусочку, сама себя не в силах остановить. Когда меньше половины осталось, пересилиласебя, сунула остаток в сумку поглубже и пошла быстрее, стараясь не думать оеде.

Солнце стояло еще высоко, от сверкающего в его свете снегарезало глаза. И хотя было ясно, что зима уже на исходе, а все же мороз ещехватал за нос, и к вечеру (на почте сказали) будет дальнейшее похолодание.Шубейка, скроенная из маминой плюшевой куртки, из ее же ватной телогрейки совчинным воротником, была от мороза слабой защитой, но Нюра прытко бежала сосвоею тяжелой ношей, бежала, как лошадь, чуя приближение к дому, хорошо, дорогауже была раскатана, разглажена полозьями (и жирно лоснилась), ноги сами по нейнесли, только успевай подпрыгивать.

Нюра хотела, не заходя домой, разнести почту, чтобы успетьдотемна покормить Борьку, но, пробегая мимо избы, увидела: на крыльцо вышлаОлимпиада Петровна, неодетая, накрывшись байковым одеялом, придерживаемым угорла.

– Анна Алексеевна! – закричала она, махнув свободной рукой.– Домой скорее, гость к вам приехал!

Сердце заколотилось, ноги ослабли, к горлу подступилатошнота: неужто Иван?

А почему ж посреди зимы да в разгар войны? Разве что ранен.Хорошо б не сильно. Но если даже и сильно, даже если без одной руки… или безодной ноги… а если даже и вовсе без рук, без ног… Ожидая встречи с полнымобрубком, она вбежала в избу и у порога застыла, раскрывши рот.

У окна на лавке сидел маленький пожилой человек, небритый, скоротко стриженной шишковатой головой, в старой изодранной форме войск НКВД, свыцветшими петлицами. Щеки его провалились, глаза вылезли из орбит – страшносмотреть.

Нюра узнала гостя, удивилась и почувствовала разочарование –не его ждала.

Увидев Нюру, гость встал, двинулся к ней, но сделал одинтолько шаг, зашатался и, удерживая равновесие, нелепо замахал руками.

– Папаня! – вскрикнула Нюра. Уронила сумку, бросилась котцу, устыдившись первого чувства. Успела подхватить его, удержала. Обхватиларуками его маленькую голову, твердую, как деревяшка, и заплакала беззвучно.Слезы катились по щекам, падали на колючее темя, отец, маленький, телом, чтодесятилетний ребенок, замер, уткнувшись ей в грудь, и его худые руки висели какпалки. Потом зашевелился.

– Пусти, доченька, – захрипел он из-под ее локтя. –Придушишь меня. Слаб.

Нюра поспешно отпустила его, усадила на лавку, посмотрелаему в лицо и снова заплакала, теперь уже в голос.

– Папаня, милый папаня, – причитала она, – что же с ваминаделала война эта проклятая!

– Люди, дочка, страшней войны, – тихо сказал отец, закрываяглаза от слабости.

Она спустилась в погреб, впотьмах выбирала картошку, какаяполучше, помыла, наполнила чугунок, поставила в печку.

Отец спал, положив голову на руки.

В соседней комнате Вадик таскал на веревке галошу, пыхтел игудел – изображал паровоз. Она попросила его гудеть немного потише и побежала ссумкой своей по деревне.

Вернувшись, еще снаружи услыхала шум, толкнула дверь,увидела: котелок вывернут на стол, вода пролилась, картошины рассыпались постолу, отец их хватает, жадно заглатывает и, не прожевав одну, заталкивает врот другую.

– Алексей Иваныч, – хлопотала над ним Олимпиада Петровна, –да что же это вы такое делаете? Да разве ж так можно? Анна Алексеевна, отнимитеу него картошку, у него же будет заворот кишок.

Нюра кинулась к отцу, потащила его за плечи:

– Папаня, что вы! Зачем же так? Это ж все ваше. Погодите, ясейчас миску дам, масла вам принесу.

Она оттаскивала его от стола, а он, будучи не в себе,вырывался, хватал картошку, тащил в рот, рычал, пыхтел, чмокал губами, заглянулв пустой котелок, пошарил еще в нем руками и отвалился на лавку успокоенный.

Вечером Нюра зажгла лампу, стала стелиться. Отцу уступилапечь, а себе накидала тряпья на лавку. Олимпиада Петровна отозвала Нюру всторону, зашептала трагически:

– Анна Алексеевна, я вас очень прошу. Сделайте что-нибудь сего одеждой. Так же нельзя, на это невозможно смотреть, у нас же маленькийребенок.

– Я не пойму, про что вы? – вежливо улыбнулась Нюра.