Казалось, всем, кроме Нюры, кто-то что-то писал. Даже дедуШапкину, сначала живому, а потом мертвому, регулярно слал письма с фронтавнучатый племянник Тимоша, который обнаружился только недавно. Тимошу втридцатом году, когда он еще был подростком, вместе с отцом, матерью, двумясестрами, дедом и бабкой выслали неизвестно куда, и до самой до войныслуху-духу от них не было никакого. Теперь он писал длинно и обстоятельно, каквезли их зимой в промерзлых теплушках много дней и ночей в неведомомнаправлении, кормя при этом мороженой мелкой картошкой, нечищеной и отваренной,как для свиней. Бабка спала перед самой дверью и там ночью скончалась, передтем обмочившись и примерзши к полу.

Довезли их до Казахстана, посадили на большие телеги, везли,везли, сбросили в степи. Дали на человека по полпуду муки и сказали: живитездесь, как хотите. Кто помрет, тому туда и дорога, а кто выживет – молодец.Оставили, правда, несколько лопат, граблей, вил и один топор.

Когда туда приехали, морозы, на счастье, кончились, снег стаял,но пошли дожди, и много дней небо текло на них беспрестанно, степь, промокнувнасквозь, стояла набухшая, пустая, из края в край заросшая ковылем да полынью,и было никак не представить, что здесь можно как-нибудь жить.

Не только что бабы, а и мужики взрослые плакали, словнодети. Но отец Тимоши, Тимофей (тоже Шапкин), сказал, что плакать толку мало,слезами горю не поможешь, всем велел браться за инструменты. Сам первый воткнулв землю лопату и стал рыть землянку. Кому не достало главной работы, того посылалив степь искать дикое просо, шалфей и всякие травы, рвать руками ковыль даполынь на топку и ловить, коли удастся, хоть сусликов, хоть мышей – делатьприпасы. На этих припасах долго б не протянули, но отец однажды куда-то ушелдалеко, а приехал на лошади. Лошадь убили, а мясо ее ели потом всю зиму.Повезло, что снег опять выпал, морозы ударили, и мясо не портилось. К томувремени уже выкопали две землянки, сляпали печку и так жили, да не все выжили.Первым дед на тот свет отошел, а к весне обе Тимошины сестры захворали какой-тобыстротекущей болезнью и вскоре тоже преставились.

По весне позвал отец Тимошу с собою в бега. Пусть поймают,посадят, убьют, все лучше будет, чем здесь помирать.

Шли они через степь, добрались до станции Есиль, там залезлив вагон с брынзой. Отец наелся брынзы и в том же вагоне умер от заворота кишок.А Тимошу на путях схватила железнодорожная охрана, после чего он был бит иотправлен в детский дом. Там он учился сначала в обычной школе, потом в школефабрично-заводского обучения и до призыва в армию работал штукатуром.

Тимоша писал исправно, его письма – грязно-желтыетреугольники – приходили почти каждый день. Тимоша разрисовывал свою прошлую итеперешнюю жизнь до мельчайших подробностей, рассказывал о погибших и раненыхсослуживцах, а деда Шапкина о его жизни не спрашивал, как бы полагая, что с темничего не происходит и ничего случиться не может. Дед давно уже помер, а Тимошавсе писал и писал, не обращая внимания на полное недохождение к нему ответов изКрасного.

– Ну чо? – нетерпеливо спрашивала Нинка. – Ничо нет изЭнской части?

– Ничо, – признавалась Нюра. – Я уж второе письмо туданаписала: ни ответа ни привета.

А Нинка была из тех людей, кому неймется, изображаядружеское участие, сказать близкому человеку такую гадость-прегадость, чтоб надуше муторно стало и неуютно.

– Как же, – качала она головой, – он напишет! Прям щассхватится за карандаш и напишет. Чего я тебе скажу, Нюрок, напрасно ты ждешь исама себя изводишь. Не хочется мне тебе говорить, ей-бо не хочется, но какподруга подруге скажу: не жди, не надейся, на себя на одну вся твоя надежа иесть.

– Да чо ты такое говоришь! – обижалась Нюра. – Почему ж этомне не надеяться? У нас же такая любовь была. Ты ж и не знаешь, как он меняобнимал и на ушко чего говорил.

– Ой, Нюрка, не смеши! На ушко он тебе говорил, ой-ёй-ёй!Ну, пришлося ему тут приземлиться, так он с тобой и пожил на свое здоровье.Водочку попил, бабой полакомился, шишку почесал, чего ж ему на ушко непошептать! А теперь что жа. Он же, понимаешь ты, летчик, сёдни тута, завтратама. А там везде, Нюрка, такие, как мы, тучами ходют.

– А за Колькой твоим не ходют?

– Не серчай, Нюрок, но мы-то с Колькой расписаны, и то я наего не надеюсь, а ты со своим Ванькой-встанькой…

Не договорив, Нинка махнула рукой.

Другие бабы подобного не говорили, а тоже, Нюра примечала,между собой переглядывались, в то, что Чонкин на ее письма отзовется, не верили.

Последнюю неделю января и первую февраля дули сильные ветры.Вьюга вихрила вокруг домов снег, который слой за слоем укладывался,утрамбовывался, утаптывался в сугробы. Сугробы росли-росли, поднялись вышекрыш, и замерла в Красном всякая жизнь. Люди пережидали буйство стихии,забившись по избам. Да и куда выйдешь, если в двух шагах не видать ни человека,ни дерева, ни куста? По ночам сидели без света, не было ни спичек, ни керосинудля лампы или коптилки, а жить при лучине отвыкли. На растопку таскали друг кдругу горячие угли, только и свету было, что от печного пламени при открытойзаслонке. Из остатков муки, перемешанной со жмыхом, отрубями и сушеной лебедой,пекли лепешки, липкие и крохкие.

На время наиболее сильных холодов Олимпиада Петровна,беженка, с внуком Вадиком опять переехала к Нюре для экономии дров, Нюра на этоуплотнение согласилась охотно. Хоть и привыкла к одинокой жизни, а все жиспытывала необходимость в присутствии рядом еще кого-то живого. Тем болеезимой, когда одинокому человеку бывает так тоскливо, что хоть волком вой. Атеперь получилась временная как бы семья. Характер у Нюры был такой, что онавсегда вникала в чьи-то проблемы, о ком-то заботилась, кому-то стирала, варилаи радовалась, если угодила. Нюра уступила им свою кровать, сама перебралась напечку. Сама вызвалась стирать Вадиковы штанишки, рубашки и трусики. ОлимпиадаПетровна заодно свое ей подкидывала, она и против этого не возражала. И в своемдоме у своих жильцов превратилась в прислугу. Олимпиада Петровна как прислугу ееи воспринимала, но называла всегда по имени-отчеству. Олимпиада Петровна былаженщина городская, избалованная, ходить на речку полоскать белье в проруби нехотела, дрова колоть не умела, чугунок вытащить из печи ухватом была неспособна, но любила командовать, поучать и капризничать. То ей в избе слишкомжарко, то из щелей дует, то, говорит, от клопов жизни нет.

– Я, Анна Алексеевна, не могу себе представить, неужели вывсю жизнь живете с клопами?