знания; поэтому-то поверхностные энтимемы не в чести (мы называем поверхностными те энтимемы, которые для всякого очевидны и в которых ничего не нужно исследовать); не [в чести] также энтимемы, которые, когда их произнесут, представляются непонятными. Но [наибольшим почетом пользуются те энтимемы], произнесение которых сопровождается появлением некоторого познания, даже если этого познания раньше не было, или те, по поводу которых разум немного остается позади; потому что в этих последних случаях как бы приобретается некоторое познание, а в первых [двух] нет. Подобные энтимемы пользуются почетом ради смысла того, что в них говорится: что же касается внешней формы речи, то [наибольшее значение придается энтимемам], в которых употребляются противоположения, например, «считая их всеобщий мир войною, объявленной нашим собственным интересам», здесь война противополагается миру.

[Энтимема может производить впечатление] и отдельными словами, если в ней заключается метафора, притом метафора ни слишком далекая, потому что смысл такой трудно понять, ни слишком поверхностная, потому что такая не производит никакого впечатления. [Имеет] также [значение та энтимема], которая изображает вещь перед нашими глазами, ибо нужно больше обращать внимание на то, что есть, чем на то, что будет.

В нашу речь за последние века вошло множество таких энтимем. Например, «война всех против всех» (Т. Гоббс), «невидимая рука рынка» (А. Смит), «классовая борьба» (К. Маркс). Они в меру метафоричны, довольно понятны, за каждой из них стоит целая картина мира. Для нас эти энтимемы – символы некоторых идеологий. Но для Аристотеля эти энтимемы изобретаются на ходу, в них нет идеологического содержания. Они просто помогают всякий раз полису выйти из тупика; найти решение, которое всех устроит.

Чтобы такое решение было принято всеми, оратор прежде всего должен подтвердить свою репутацию. О чем бы он ни говорил, он всегда показывает себя, приводит себя в пример, рассказывает истории от первого лица. Он действует как режиссер, почерк которого мы всегда чувствуем во всем риторическом спектакле. Вот как Аристотель подытоживает особенности этого спектакля на последней странице своего труда:

[Оратор] должен стремиться [доказать] одно из двух: что сам он – хороший человек, по отношению или к слушателям, или безотносительно, или что [противник его] – дурной человек, по отношению к ним или безотносительно. <…> Затем, показав это, естественно следует преувеличивать или умалять, потому что следует признавать факты совершившимися, если имеешь в виду оценивать их значение: ведь и увеличение тел происходит в зависимости от ранее существовавших свойств. <…> После этого, раз выяснено, каковы и насколько важны [факты], следует возбудить в слушателях страсти, каковы: сострадание, ужас, гнев, ненависть, зависть, соревнование и вражда. <…> Таким образом, остается возобновление в памяти сказанного раньше.

Итак, для слушателей спектакль оратора – обычно не первый спектакль в их жизни. Они вспоминают и прежних ораторов, и прежний свой политический опыт. Преувеличения поэтому слушателям не кажутся неправдой – они знают, по каким законам примеры становятся ярче, а моральные уроки – действеннее. Сами слушатели уже могут объяснить, независимо от оратора, в чем неправ какой-то враг или какой-то соотечественник.

Ведь для оратора важнее всего создать особый строй общества, в котором люди не поддаются эмоциям, но знают, за какими эмоциями следуют какие события. Как мы знаем, что за дурными словами часто следует дурной поступок, а за хорошими словами – хороший поступок, хотя и не всегда (ведь бывают притворные лицемерные слова). Так аудитория Аристотеля знала, что за добрым расположением духа оратора и самой публики может следовать доброе положение дел и счастье в государстве. Задача риторики – чаще вводить публику в это доброе расположение, помещая добродетели в центр внимания и убеждая слушателей в политических закономерностях.

Разум различает правило и исключение, случайность и закономерность. Добродетель позволяет лучше понять, как закономерности превращаются в законы и как сама природа человека приветствует то счастье, которое дает правильно устроенное государство. Наконец, доброе расположение оратора, который может иметь дело с разными политиками и разными государственными устройствами, уберегает слушателей от поспешных обобщений, требуя иногда пересматривать дело, возвращаться к дискуссии и принимать совместными усилиями более взвешенное и тем самым более счастливое решение.

3

Гений политической системы

Цицерон

Марк Туллий Цицерон (106–43 гг. до н. э.) – великий оратор, политик и философ. Рассказать о нем в двух словах или даже в двух книгах трудно, поэтому перейдем сразу к тому, каким он мыслил оратора. Как адвокат-практик он всегда строил аргументацию не просто на преувеличениях, но на системных преувеличениях: если это злодей, то он наибольший из всех злодеев; если его не покарать, он станет дурным примером для многих поколений и весь мир погрузится во тьму зла. Если это человек, заслуживающий оправдания, то он не просто наделен талантами и добродетелями, но каждый из этих талантов и добродетелей вводит его в бессмертие, и потому он никак не может быть преступником.

Именно Цицерон стал первым говорить, что гений и злодейство – две вещи несовместные, имея в виду как бы богоподобие своих клиентов, что в вечности в конце концов должна оставаться и остается добродетель, а не порок. Выступая как адвокат, он мыслил как философ – все гибнет в воронке времени, но если человек наделен разумом и словом, а разум и слово стремятся сохранять прошлое, то что-то сохранится для вечности. Вечность готова принять наши достижения, она обступает нас со всех сторон, нужно только найти точную речевую формулу, чтобы передать ей наши достижения в дар.

Как политический оратор Цицерон обосновывал особое, мы бы сказали, гениальное устройство государства. В таком государстве не должно быть места какому-либо частному попранию общего интереса. Это государство, которое забирает у тебя всегда часть жизни, заставляет себе служить. И это служение благородно. Государство – механизм по производству благородства: высшего мужества, смелости и преданности. Поэтому любой человек, жадный, трусливый, злоупотребляющий властью, портит этот механизм.

Обличая пропретора Верреса за махинации с налогами и сенатора Катилину за попытку сговора за спиной сената, Цицерон видел в них настоящих врагов страны. Современные историки спорят, так ли уж Веррес нарушал тогдашние законы и точно ли Катилина был заговорщиком, а не предводителем одной из фракций. Но для Цицерона они вне сомнения – люди, пренебрегающие гражданскими обязанностями, гражданским единством. Они сначала перестали выполнять свои обязанности, а затем предали общее дело.

Для Цицерона все однозначно – либо ты неустанно занимаешься государственной и административной работой, либо, если совсем тебе это невмоготу, просишь об отпуске. Но и его заполняешь учеными занятиями и чтением книг. Цицерон здесь