что: я подумаю над вашим предложением о переводе детей в вашу школу. Конечно, настоящих Сапег никто в земщину отправлять не будет, это было бы слишком опрометчиво. А вот парочку Пеговых, поголовастее — вполне.

Пеговых? Он имел в виду клановых бастардов. Рикович — бастард Рюриковичей. Бецкой — у Трубецких. У Сапег, оказывается, Пеговы. Была тут такая традиция — фамилии незаконнорожденным детям нарезать.

— Буду совершенно не против, — дипломатично поднял ладони я, отвлекаясь от письма. — Но заявление — на имя директора. Она у нас женщина деловая, я бы даже сказал — хваткая. Всякое может быть. Тем паче — в последнее время я уже заставил ее сильно понервничать, сами понимаете… Так прыгать через голову начальства и раздавать авансы я не буду.

Я писал сразу два экземпляра — под копирку, на обычном листе писчей бумаги, сидя за графским столом. Все пункты оговорены, текст мирного договора между кланом Сапег в лице его главы и мной в моем лице — составлен, оставалось только подписать.

— Прошу! — сказал я. — Подписываем — и лечите своих архаровцев, и делайте что хотите, а я пойду…

— Куда? — он так и замер с этой дорогущей перьевой ручкой в руке, начав читать рукописные строчки.

— Попутку ловить! Только вещи мне мои отдайте, в таком виде я много не нагуляю… Зима на улице, а я вот — в джинсах, пиджаке и футболке… Так себе! — я осмотрел себя с ног до головы.

Действительно — более-менее всепогодными у меня были только ботинки. Хорошие ботинки — это у меня пунктик, после прогулок по хтоням. Остальное — вот, по замку прогуливаться, в ресторане кофе пить, но никак не добираться от Браслава до Минска. Ну, то есть, перекинувшись в имаго — мог бы пешком до автовокзала добраться и морозца даже не почувствовать, но разгуливать с чудовищно обаятельным чешуйчатым видом по Браславу я не собирался.

— Миро-о-о-он! А ну, войди сюда! — гаркнул Сапега и тут же ухватил себя за голову: удар стулом — это удар стулом!

Громко орать и вообще — напрягаться до того, как будут проведены оздоровительные процедуры, человеку с такими травмами противопоказано.

Киборг вошел в кабинет пинком железной ноги, как раз между двумя росчерками пера, которые зафиксировали отсутствие претензий между мной и кланом Сапег на вышеуказанных в договоре условиях. Что характерно — фламберг выдержал. А вот дверь — она с петель слетела.

— Да, Павел Станиславыч? — определенно, отношения у этих двоих были непростыми, никак не подходящими для простого тюремщика и главы клана.

— Что там снаружи? — спросил Сапега

— Отбились, — отмахнулся он. — Мы бы и этого рыжего деятеля скрутили, да по лестнице штурмовики пошли, кажется — Олельковичей, вот и…

Скрутили бы они, как же! С другой стороны — по голове в такси меня чем-то все же приголубили, значит, и против меня средство у них действительно имеется.

— Олельковичи? Вот же курвины дети! — граф протянул мне перьевую ручку, и я тоже поставил подписи. А потом Сапега вдруг коротко хохотнул и заявил: — Вы, Георгий Серафимович, как картина неизвестного художника!

— А? — удивился я, пряча свой экземпляр договора во внутренний карман пиджака. — Это почему еще?

— Ну, знаете, как бывает? Наляпает какой-нибудь авангардист невесть что на холсте, а кто-то из жалости эту мазню купит. Или не из жалости — ну, увидел в цветовой гамме и геометрии что-то свое, личное, подсознательное… Если купит просто человек обеспеченный — ничего не произойдет. А если кто-то значимый — например, певец известный, или — аристократ, или — промышленник, то картина стремительно растет в цене сразу же! Если САМ ее в кабинете повесил — наверное, что-то знает?

— Та-а-ак? — начал понимать я.

Эффект Тищенко. Как в фильме «О чем говорят мужчины». Никто этого художника не знает, но почему-то картину купили — значит, наверное, крутой художник! Главное — говорить значительно: «Это ж Тищенко!» И все будут кивать и охать, и ахать.

— Вот если Сапеги вас похитили, не побоялись проблем с Гуттен-Чапскими, рискнули — то, значит, вы и вправду птица важная и редкая! — подтвердил мои мысли граф. — Так что я сам создал себе проблему. Теперь матерые хищники стараются выкрасть вас уже у меня. Или убить. Если вы настолько важны, то, значит, не должны мне достаться!

— Птица-говорун отличается умом и сообразительностью… — пробормотал я, задумавшись. — А причем тут Гуттен-Чапские?

— А где вы в такси садились? Вы меня совсем за идиота-то не держите! Сами же говорили — внешних войн Государство Российское не ведет, и мы — аристократы — теперь имеем полное право вцепиться друг другу в глотки! — усмехнулся Сапега. — Мирон, нужно отдать Георгию Серафимовичу его вещи. И вот что — принесите ему доху. Возьмете доху, Георгий Серафимович? У меня есть лисья доха, она вам очень пойдет! Не знаю, куда дели вашу верхнюю одежду, но, думаю, она в плачевном состоянии.

— Что? — я, честно говоря, пытался переварить полученную информацию про обстоятельства моего похищения. — Доха? Лисья? Однако… Дорого-богато…

— Пустяки! Но — она точно пойдет к вашей бороде и вашим волосам! — никогда бы не заподозрил в Павле Станиславе Сапеге эстета и скрытого стилиста. С другой стороны — Сапеги одевались действительно со вкусом. — Неси, Мирон!

— Погодите-ка! — я наконец сложил два и два. — То есть меня украли на улице Сторожовской, на стороне Троицкого предместья, а это — юридика Гуттен-Чапских? То есть, не перейди я дорогу, то…

— То и воровать бы вас не стали, — подтвердил мою мысль Сапега. — По крайней мере — не в этот раз. Я не совсем выжил из ума! Троицкая гора и Большой театр, и Кадетский корпус — опричнина, Старотроицкая площадь и женский монастырь Святого Василия — земщина. Попадать под земские и тем более под опричные законы — нет уж, это без меня!

— Минск, такой Минск, — я тяжко вздохнул. — Черт ногу сломит. Не люблю большие города. И не люблю быть аристократом…

— Вы уже здесь, — развел руками граф. — В самой середине змеиного кубла, добро пожаловать. Кстати! А как это у вас так ловко получилось завязать в узел золингенский клинок?

Никогда Штрилиц не был так близок к провалу!

* * *

От ответа